Запахи наполняют дом, впитываются в стены, в воздух, в меня.
Запечённая утка, тёплый хлеб, глинтвейн с нотками корицы и
гвоздики. Я проверяю духовку — ещё немного, и можно будет доставать
пирог. Всё должно быть идеально. Всё должно быть, как всегда.
Я вытираю руки о полотенце и окидываю взглядом кухню. На плитке
ни капли жира, стол накрыт безупречно: хрусталь, фарфоровые тарелки
с золотистой каймой, тяжёлые вилки, которые Глеб привёз когда-то из
Германии. Всё на своих местах.
— Мама, ты хоть присядь, — устало говорит Лада, появляясь в
дверях.
Я улыбаюсь и качаю головой.
— Сейчас-сейчас, только досыплю орехи в салат.
Она закатывает глаза, но не спорит. Лада всегда молча принимает
мои привычки, в отличие от Камиллы, которая каждый раз ворчит, что
я "слишком стараюсь".
— Гости вот-вот будут, иди встречай, — говорю я, жестом
отправляя младшую дочь в гостиную.
Глеб уже там, разливает виски в низкие бокалы, улыбается,
рассказывает что-то Максиму. Старшая дочь с мужем и детьми приехали
первыми. Камилла расстегивает пальто, одновременно следя за Лёвой и
Славиком, которые тут же срываются с места и бегут в детскую.
— Ну что, мама, волнуешься? — с улыбкой спрашивает Камилла,
целуя меня в щёку.
— Глупости, — отмахиваюсь я.
Глеб подходит ко мне, кладёт руку на талию.
— Всё как всегда прекрасно, Вера, — говорит он тихо, чтобы никто
не слышал.
Я улыбаюсь. Всегда приятно слышать похвалу, особенно от
него.
Постепенно гости собираются за столом. Вино льётся в бокалы,
голоса сливаются в один непрерывный поток. Камилла болтает с
Максимом, обсуждает их будущий летний отпуск.
— Мам, а вы с папой куда летом? Опять на даче? — спрашивает она
вдруг, повернувшись ко мне.
— А что не так с дачей? — Глеб усмехается.
— Да ладно тебе, пап. Ты мог бы хоть раз отвезти маму в Европу.
Тридцать пять лет в браке — и ни разу не были вместе за
границей!
Я смеюсь.
— Камилла, меня всё устраивает.
— Ты просто привыкла так думать, — фыркает она.
Лада всё это время молчит. Её тарелка почти нетронута, вино
тоже. Я краем глаза наблюдаю за ней: она напряжена, хмурится,
опустила голову.
— Ладусь, ты чего такая? — спрашиваю я, касаясь её руки.
Она дёргается, как от ожога, отодвигает стул.
— Мама, сними свои розовые очки.
Я моргаю, не понимая.
— Что?
— Какой ещё совместный отдых? — её голос дрожит, но не от страха
— от злости. — Папа давно спит с другой. Ты что, не видишь
этого?
Она отталкивает стул и резко встаёт.
Вино в её бокале подрагивает, как будто тоже потрясено этими
словами.
Гости замолкают. В воздухе повисает звенящая, болезненная
тишина.
— Лада, — Глеб смотрит на неё с недовольством, но голос у него
спокойный.
Она не отвечает. Просто уходит быстрым шагом, даже не взяв
сумку.
Я медленно перевожу взгляд на мужа.
— Это… — Камилла сглатывает, сжимает пальцы в кулак. — Это
правда?
Глеб отводит глаза. И я всё понимаю.
Что-то трескается внутри, как тонкий фарфор.
Глеб всегда был хорош в словах, в отговорках, в создании
идеального образа. Но сейчас он молчит.
Я хочу спросить, хочу кричать, хочу разбить что-нибудь, но не
могу.
Просто сижу, вцепившись в край скатерти, и смотрю, как рушится
моя жизнь.
Стыд мгновенно заполняет каждый миллиметр моего существа. Не
смею оторвать глаза от множества блюд, что расставлены на столе.
Звенящая тишина за столом как отсчет начала конца…
Глеб молчит, хотя, сейчас ведь его должен быть его выход.
Облизываю пересохшие губы и дрожащей рукой тянусь к бокалу
вина.
И только после этого я с нервной улыбкой, гордо держа голову
встаю из-за стола и прошу меня извинить.
Камилла, тут же подрывается тоже, но одним кивком головы отрицаю
сейчас ее участие. Низкие каблуки стучат по кафелю, когда прохожу
холл в поисках своей младшей дочери, а в пальцы до Бела сжимают
оставшееся в руках полотенце.
