Если викторианская эпоха растянулась бы до наших дней, то эту комнату, вне всяких сомнений, можно было бы отнести к её воплощению.
Маленькая – буквально двенадцать квадратов. Зато сколько света она в себя вмещала! И не только (вернее, даже не столько) из-за того, что окна выходили на солнечную сторону, но и из-за убранства. Пудреные стены (кажется, маман называла их цвет не иначе как «цветом бедра испуганной нимфы», причём непременно приподнимая подбородок и прижимая язык к нёбу, будто каждая уважающая себя француженка говорила именно так), белая дубовая и буковая мебель с чуть потрескавшейся (лёгкий «закос» под старину, несмотря на заверения маман о подлинности материалов и заказе мебели аж с самого́ Парижу) и облупившейся краской, пейзажи Монмартра и версальские дворцы, заточённые в массивных, хоть и светлых, рамах, едва уловимый среди танцующих при солнечном свете пылинок один из ароматов Chanel – вся обстановка говорила о тонком вкусе хозяина. Точнее, хозяйки.
На часах было уже 11:45, но Мара ещё только сидела за туалетным столиком в тщетных попытках разлепить ресницы и проснуться. Разница между Москвой и Французской Ривьерой, откуда она вернулась буквально на днях, составляла два часа – немного, но достаточно для того, чтобы выросший, но ещё не окрепший организм проходил период акклиматизации. К тому же если страна бездрожжевого хлеба и заплесневелых сыров встречала солнцем и тёплым летним ветерком, то родина – нескончаемыми дождями и поломанными ураганом деревьями.
Мара сделала над собой ещё одно усилие и смогла открыть глаза окончательно. И это до утреннего кофе! Она могла собой гордиться.
В кристально чистом, но слегка завешанном фотографиями, билетами, карточками и прочей макулатурой зеркале отразилась девушка слегка за двадцать, готовая превратиться в молодую женщину. Женщина эта обещала уже в недалёком будущем разбить не одно мужское сердце. Одни только глаза – по-азиатски раскосые, цвета январского неба – пронзали его насквозь! К середине лица от линии роста светлых по-орлиному разлетевшихся бровей спускался небольшой, чуть вздёрнутый носик. От него в разные стороны расходились идеально симметрично приподнятые скулы, едва сбрызнутые утренним румянцем, точно грейпфрутовым соком. Завершал прелестнейшую по-серовски нежную и по-тициановски благородную картину пухлый малиново-розовый рот, так не вяжущийся с гармонией и изяществом остальных черт лица, и россыпь длинных, сотканных из сусального золота густых кудрей.
Мара окинула себя ещё одним сонным взглядом и вздохнула. Затем перевела его на свой ежедневник.
В нём, помимо одинокого напоминания о сегодняшней вечеринке, ничего не было. Да и откуда там чему-либо взяться после проведённых на Лазурном берегу каникул? Каждый день, проведённый там, был похож один на другой. Пробежка по песчаному пляжу. Море фруктов, выпечки и кофе каждый день. Плавание. Поло. Танцы. Типичный летний денёк отпрыска одного из самых респектабельных людей столицы.
Вечеринка… Мара издала ещё один тяжкий вздох, стоило её взгляду встретиться с этим словом. Коряво, в спешке написанное (Мара услышала о своём настойчивом приглашении вскользь и так быстро хотела избавиться от надоедливого собеседника, что сделала эту запись прямо при нём – оказала ему большую услугу своим поступком, но сделала это максимально небрежно, демонстрируя тем самым своё отношение к намечающемуся событию), сейчас оно буквально издевательски ухмылялось ей, никак не давая забыть о данном когда-то обещании. Конечно, данные в дождь и бурю забываются в хорошую погоду. Тем более если они прозвучали исключительно в устной форме. Но только не для Мары! Это было для неё делом чести, делом принципа, не меньше. К тому же запротоколированным письменно! Это не давало Маре покоя.
