Рассказ
Небольшой городок в советском Таджикистане. Улица Садовая, она без труда оправдывала свое название. Вдоль улицы – победно-горделивые пирамидальные тополя, устремленные космическими ракетами ввысь, и, словно алюминиевые, матово поблескивали крупные листья дерев. Вдоль арыка росла дикарка алыча. Потому дикарка, что ее здесь никто не высаживал, не культивировал, – сама росла. Раскидистые шатры алычи по весне, лишь только запоют лягушки и от того, по местной народной примете, враз, издрябнет редька в темной комнате, радовали взгляд буйством белых с розовой середкой цветов. А уже к июлю редкими спелыми плодами – ягоды были объедены ребятнёй еще зелеными. От одного упоминания об алыче вяжет язык, сводит в оскомине скулы. Развесив крону, весной, подчеркивая свою избранность, царственно-пурпурно цветет гранат. По осени, словно застрявшие кометы, на деревьях висят огненно-красные плоды, со временем они блекнут, становятся коричневыми и затвердевают, словно остывшие кометы. Яблони, прельщая взгляд, под тяжестью плодов переваливаются через заборы. Красавицы-таджички, кокетливо играя-подергивая сурьмленными бровями, изящно, как и подобает красавицам, будут по осени снимать плоды.
В центре улицы несколько домов подряд занимали татарские семьи. Мы с мужем снимали комнату в этом татарском околотке, в саманном доме на два хозяина, вернее на две хозяйки – жили в этих половинках одинокие женщины преклонных лет. Нашу хозяйку звали баба Фая, ей восемьдесят два года. «Казанские мы…» – при знакомстве сказала бабушка. Старая женщина была полной и одета всегда в просторное ситцевое платье, расширяющиеся от груди; на голове светлый посадский платок, он повязывался, не складываясь угол на угол, и поэтому разлетался при ходьбе за плечами, как крылья. Ходила она по двору переваливаясь с ноги на ногу, как большая, неизвестной породы птица. По двору бегала, так же, как хозяйка, переваливаясь с ноги на ногу, старая беспородная собачонка. Зато звали эту собачонку, как английского принца, – Чарли. Но вскоре бабушка Фая и все ее многочисленные родственники: сын, сноха, две дочери, зятья и внуки с легкостью стали называть собаку – Чебурашка. Они, как-то дружно и весело переключились на новую кличку, как– будто всю жизнь и ждали: вот приеду я, и перекрещу, как расколдую, их собачонку.
Двор был поделен асфальтированной дорожкой на две половины. У края дорожки с ранней весны стоял небольшой кумган, в нем, нагретая от солнца, всегда была вода. Бабушка регулярно совершала омовения и молитвы. Вдоль дорожки, по обе ее стороны, – разных сортов, и поэтому цвели все лето до самых заморозков, – розы. Правая сторона двора-сада была по южному классической: при выходе из дома росла высокая раскидистая яблоня, под нею, вкопанный в землю, стол. Часто мы втроем до сумерек сидели под яблонькой, разговаривали, пили, утоляя жажду, зеленый чай, – швыркали голиком, как сказала бы моя родная бабушка, – баба Фрося.
Над нами яблочный дух, – густой и вязкий. Наплывал, переплетаясь, плотный бархатный запах базилика и терпкий запах атласной кинзы, плавно вплетался тягучий шелковый запах роз; параллельно, по касательной, легкий, словно гарус, едва уловимый запах тмина. С предгорий прохладный ветерок доносил смолистый запах можжевельника, а совсем из далека, из Каракумской пустыни, – ветер-суховей нес запах раскаленного песка. Мне так хорошо было рядом с милым. И казалось, что и с моих родных далеких мест доносилось смородиновое благоухание и влажный, пропитанный дождями, дух земли.
Бабушка уходила творить молитвы, а мы с мужем еще долго сидели, наслаждаясь друг другом. Вечерний охлажденный воздух отяжелял пыльцу, витающую в воздухе – она садилась на легкие наши одежды, на волосы, лицо, шею, руки… Мы становились сладкими и прилипали друг к другу на всю ночь.
