Я держу в руках старую, очень старую фотографию. Она наклеена на плотный, помятый по уголкам, картон, и на нижнем поле замысловатой золотой вязью тиснуто название фотоателье: «Салонъ бр. Кузнецовыхъ».
На фотографии миловидная худенькая женщина: волосы уложены пышным валиком по моде начала века; закрытое темное платье с узкой оборочкой по вороту и на рукавах. Кузнецовы усадили ее в плетеное соломенное кресло. Сзади и чуть сбоку на шаткий трехногий столик водрузили подобие греческой амфоры. Наверное, именно памятуя о шаткости столика, женщина таким напряженным движением удерживает у своих колен белобрысого мальчугана в матросском костюмчике. Не иначе как «бр. Кузнецовы» пообещали ему, что из таинственного ящика на треноге, в который мама велела ему смотреть не мигая, вылетит птичка…
Я, вздохнув, откладываю фотографию, в который раз подивившись сохранности изображения, запечатленного такой немыслимо допотопной аппаратурой, и берусь за пожелтевшие, порой едва различимые, снимки военной поры и цветные кадры – произведения современнейшей японской фототехники. На всех этих фотографиях один и тот же человек – Николай Васильевич Мурашов. Между первым и последним снимками – вся его большая, непростая и нелегкая жизнь.
Уже не первый вечер я сижу над большими картонными коробками – архивом Николая Васильевича, который он завещал мне в наследство, оговорив мое право использовать содержимое коробок по моему усмотрению. В коробках письма, записные книжки, дневники, кассеты с магнитофонными записями, книги, фотографии.
Дочь Николая Васильевича, выполняя волю отца, отдала мне все это добро без видимого сожаления, взяв с собой только заботливо упакованный в коробку поменьше хрупкий чайный сервиз из тончайшего японского фарфора. И, словно окончательно расставаясь с отцом, решительно повернула в тяжелой двери опустевшего особняка массивный ключ…
Теперь я разбираю все это наследие, стараясь отвязаться от настойчиво звучащей в сознании строчки: «Это все, что останется после меня…» И вспоминаю ту давнюю встречу с Николаем Васильевичем, которая во многом изменила мою жизнь: позволила как бы пережить заново разные чужие человеческие судьбы, обязала рассказать о них людям, заставила заново осмыслить историю и философию моего любимого единоборства – самбо.
Мы были мало знакомы, когда случайно встретились у подножия Сурагадайского холма в Токио, где он был в то время советником нашего посольства. Я приехал в Японию в составе спортивной делегации и пришел к месту нашей встречи, привлеченный благовестом колокольни собора Воскресения. Японцы до сих пор называют этот собор «Николай-до» – в память о его основателе – святителе Николае Японском, первом епископе Японской православной церкви.
Наше знакомство с Николаем Васильевичем Мурашовым привело меня к встрече с митрополитом Калининградским и Смоленским Кириллом[1]. Он и рассказал мне об удивительной судьбе мальчика со Смоленщины – Вани Касаткина, которому судил Господь стать святителем Николаем Японским и совершить подвиг апостольского служения в далекой чужой стране.
Довелось мне познакомиться с отрывками из дневников и писем святителя Николая, с воспоминаниями о нем его современников. Помню то волнение, с которым я впервые всмотрелся в фотографию с изумительным лицом святителя, исполненным какой-то особенной строгой красоты и одухотворенности. Мне казалось, что взгляд этих глаз читает в моей душе.
Уже только эта необыкновенная жизнь была бы достаточным поводом для того, чтобы взяться за перо и рассказать о ней людям. Но случилась еще более удивительная вещь: жизнь этого современного апостола пересеклась, оказывается, с не менее трагической и высокой судьбой. Я имею в виду судьбу Василия Сергеевича Ощепкова – основоположника спортивного единоборства самбо. Вот что я узнал от Николая Васильевича Мурашова о начале пути этого удивительного человека.
