Салон-вагон

Бегут дни моей жизни, и похожи они на спицы огромного колеса. Когда наступает новый день, мне кажется, что это вернулся ко мне прежний, свершив известный круг. Но час наступит, и придет мой настоящий день. Я его жду, готовлюсь к его приходу. Скоро два года, как я бежал из России. Я приехал в Париж, и первая мысль была: «Я вернусь».

Дни бегут…

Позади – поле костей, могилы да могилы, вокруг меня сумерки эмигрантской жизни, но все – впереди. Веруя, я жду и, ожидая, верю. Я знаю, у моих товарищей нет для меня другого названия, как романтик. Так зовут меня многие, даже те, которые, в сущности, не знают меня. Кое-кто говорит это добродушно, другие любовно, а иные вкладывают в это слово большую долю насмешки и даже презрения. Я не знаю, что оскорбительнее: эпитет «с любовью» или «с насмешкой», но то и другое проходят мимо меня. Мне вспоминается эпизод из войны двенадцатого года… Остатки великой армии спасаются бегством. Наполеон уже скрылся. Бегут оборванные, замерзшие солдаты. Смесь одежд… Нет разницы между офицером и солдатом. Дорога покрывается трупами. Офицер падает рядом с солдатом, растут груды брошенного оружия. На снегу тусклыми пятнами мелькают жерла оставленных пушек. Возле одной из них солдат. Крепко ухватился за колесо и кричит:

– Нельзя уходить! Да здравствует император!

Снег падает, метет сугробы. Возле пушки одинокий солдат. И где-то далеко-далеко догорают остатки Москвы…

Романтизм или стыд? Романтизм или вера?

Сегодня две недели, как Эстер уехала в Лондон. На вокзале она еще раз повторила:

– Надо запастись терпением.

– О, я буду терпелив. Привык, – улыбнулся я. – Только бы удалось тебе.

– Удастся, – убежденно ответила она и, смеясь, добавила: – Недаром я еврейка, упорства много.

– Как ты еврейка, – заметил я. – В тебе ничего нет еврейского. Вся ты белокурая, северная.

– Кровь.

– Пустяки.

Она вдруг перестала смеяться и серьезно посмотрела на меня.

– Ты говоришь: пустяки, да?

Глаза ее стали пытливыми. Я хотел обратить все в шутку:

– Эстер, я боюсь твоих глаз.

– Не надо шуток. Слушай, ты вот сейчас сказал, что я северная, белокурая, а ты не думаешь, что это особый вид мимикрии? Понимаешь, мимикрии слабого. Лишь бы не узнал сильный и не уничтожил. Идущая от одного поколения к другому. И вот она во мне. Не думал? А ты сам? Еврей, да? А помнишь, как тебя даже жандармы приняли за русского? Не думал, никогда? О национальной мимикрии? Нашей, еврейской? Ящерица живет возле серой стены – серая окраска… Легче спрятаться от врага, легче укрыться от опасности. И мы тоже…

– Эстер!

– Не думал? Любая оболочка, но кровь своя. Конечно, бывает и наоборот: слишком явная. Даже почти всегда. Но не в этом дело. Я говорю не только о носах, о глазах. Понимаешь, любая оболочка. Но кровь своя, и она должна сказаться.

Я изумленно взглянул на нее. Видно, ей показалось, что я хочу возразить, и она устало сказала:

– Ну, не будем спорить. В другой раз… Тебя удивили мои слова. Потом, потом поговорим об этом.

Кондуктор торопливо запирал двери. Уже о чем-то другом говорила Эстер, стоя у окна, и шутила и смеялась, но глаза были по-прежнему пытливы, и, когда Эстер обращалась ко мне, мне казалось, что они глядят на меня с какой-то недоброй усмешкой, и мне хотелось крикнуть: «Не гляди так!»

И услышать, что она ответила бы мне. Медленно поплыл поезд, и я не крикнул, точно чего-то боялся, а на следующий день я получил от нее открытку. Она писала в вагоне карандашом. В дороге буквы стерлись, и я смог разобрать только две фразы. Одну в начале: «Ты даже не знаешь, насколько я еврейка», и другую в конце: «Мы всегда и всюду мимикристы». Долго я сидел над этими двумя фразами: что-то тревожное чувствовалось в этих словах.