Заря, и полоса аэродрома
в медовом обрамлении лугов,
как полноцветный разворот альбома
на столике журнальном у богов.
Расчерчено покрытие на соты —
шестиугольники бетонных плит,
блестящая сигара самолета
чревата и стройна, как сытый кит.
Встает рассвет, прозрачный и высокий,
румянцем отражаясь в облаках,
а мёд уже лучится на востоке
и плавится у неба на губах.
Подобно беглецу в китовом чреве,
я улетаю транспортным бортом!
Столицы, задохнувшиеся в гневе,
миры в столпотворении пустом
теряют облики, бессильно тают,
их дым, как ленты траурных венков,
и жажда бессловесная рыдает
обрывками несложенных стихов,
предчувствием непройденной дороги
в проталинах нетронутых снегов,
и книги, что читали только боги
на солнечных подушках облаков!
Смеркается день, расплетается нить,
и хочется плакать, и хочется пить
молящую музыку гласных, —
слетающий, тающий, солнечный сок —
так малый росток раздвигает песок
неслышно, смиренно и ясно.
И вешней водицей весенний покой
кропить, и грустить над ушедшей строкой,
растаявшей снегом, уплывшей рекой
на север, где небо жемчужно…
Прости и забудь задохнувшийся крик,
шагни и оставь за спиной материк —
ни капельки больше не нужно.
Свежие вешние воды уносят последние льды,
время уходит молча, стирая свои следы,
тихие волны гладят выгнутый чёрный борт,
вниз по течению шумно: доки, буксиры, порт.
Рваные тучи ползут пепельными хвостами.
Всё, что у времени выхватим, нашей памятью станет.
Помнишь небесно-белую полночь у Карских Ворот?
Не до красот нам было, время звало вперед.
Вдали, в проливе Вилькицкого, ждали тяжёлые льды,
а ключ телеграфа бился дробным пульсом беды.
И слышалось в те минуты – надежда умрёт последней…
Звезде Морей отслужили неверующие обедню…
И пусть забыты молитвы, расплавлены колокола —
по первой весне зеленеет выжженное дотла.
За всё, что мы погубили, дети держат ответ,
о будущем некому думать, если памяти нет.
И память к нам обернулась и шёпотом отвечала —
он больше не выйдет в море, ему стоять у причала.
В минуты горя и страха как хорошо быть с ним,
полной грудью вдыхая чистый ветер весны,
чувствовать мартовский холод, ползущий с карельских болот,
и вдруг понять – раскололся горло сжимавший лед.
Старую сталь бортов ласкают волны весенние…
Ветер уносит годы, память приносит спасение.
Тундра меня поднимает вздохом впалой груди,
волны холмов качаются в такт моему шагу,
пять километров прошел – новых десять иди,
руны снега и камня складывая в сагу.
Сам с собой говорю, шепчу дорогие стихи,
они на сыром ветру тихо стынут и гаснут;
бледно-жёлтые маки, бледно-зёленые мхи
ползут перед глазами, а сердцу так больно и ясно…
Я ничего не помню о странах и городах,
я ничего не слышу о близких, далекими ставших,
я ничего не чувствую, только скребётся страх
рядом, у самого уха: слышишь, но не достанешь;
тихо-тихо скрёбется, словно в замке ключом,
словно крыса в подполье, ход к погребам обнаружив;
явственно чую теперь – смерть за левым плечом.
В холоде одиночества ей собеседник нужен!
Теперь достаточно вклинить ногу меж двух камней,
опрокинуться, собственным весом кости ломая,
и погаснет мир, и крик захлебнётся ожога больней,
и в темноте душа забьётся, ослепшая и немая…
Но путь все дальше уводит и страх уже ни при чём —
вот когда понимаешь – твоё одиночество мнимо.
Шепчет и шепчет в ухо смерть за левым плечом,
но тихие стрелы её пока пролетают мимо…
Бледная, сколько свиданий нам предстоит с тобой!
И в итоге к тебе меня приведет дорога…
Но время ещё не пришло. Я слушаю голос твой,
шагая линией жизни вдаль по ладони Бога.
***
Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
