Все стулья – на партах, обычная доска – чистая, интерактивная – выключена, остается погасить свет в кабинете и можно идти. Щелкнувший в двери кабинета замок означал, что очередной рабочий учительский день закончен. Надо только пройти по коридору с грязно-малиновыми стенами, спуститься по ступенькам с третьего на первый этаж в сопровождении этих же стен, пройти мимо столовой, будучи овеянным запахом хлорки, сдать ключи вахтерше, на мгновение натянув приветливое лицо, и за дверью школы наконец вдохнуть не букет школьного воздуха – кабинета, учеников, туалета, столовой, а кратковременной уличной свободы. Кратковременной потому, что уже сейчас надо начинать думать, чему учить завтра и как сделать это наименее нудно прежде всего для самого себя. А завтра этим же, но обратным путем брать ключи и снова натягивать улыбку на нетянущемся утреннем лице, подниматься, открывать дверь, включать свет, садиться за свой стол и ждать нарастающего по коридору гула, апофеозом которого станет грохот безжалостно сбрасываемых, до того так мирно висевших многострадальных стульев.
И каждое утро учитель русского языка и литературы 213-й школы Егор Петрович Седлов чувствовал свое родство с этими стульями, как Сизиф с его камнем: их сбрасывали, и надо было начинать все сначала, зная, что конца не будет. Спасала только литература, энтузиазм к преподаванию которой Егор Петрович сохранил.
Седлов работал в 213-й второй год, перейдя из другой общеобразовательной школы. В погоне за первой категорией он был положительно отмечен на открытом уроке (а это аж шесть баллов к заветным пятидесяти) одним из членов комиссии, завучем 213-й, и приглашен на вакансию «русоведа». 213-я претендовала на статус гимназии, до которого, по словам сагитировавшего Седлова завуча, оставалось несколько шагов, поэтому важно, чтобы среди учителей были лучшие, и прежде всего, как подчеркнула член администрации почти гимназии Анжелика Юрьевна Крепова, творческие люди. Отказаться Седлов не мог, так как на тот момент был убежден, что это шанс наконец раскрыть свой потенциал и не работать «вхолостую», занимаясь педагогической благотворительностью в школе, задача которой – собирать «выброшенных» и удерживать их от дальнейшего падения. А удерживаемым все эти литературные перипетии не то что не нужны, а просто – в другом измерении, о котором они не знали и знать не хотели. Про русский и говорить было нечего, так как его преподавание напоминало бесконечное хождение мулов вокруг столба с безударными гласными.
Почти гимназия встретила Седлова кабинетом по последнему слову техники, элитными отобранными детьми и благосклонными взглядами руководства. Седлов всем нравился, и ему нравились все, но очень быстро ему пришлось вспомнить грустные слова предыдущего директора, не хотевшего его отпускать: «Высушат вас там, Егор Петрович».
Высушили Седлова быстро, за год, прежде всего тем, что он больше всего ненавидел, – бумагами: «заполните», «предоставьте», «приготовьтесь». Это состояние низкого старта всегда быть готовым, которое исходило из необходимости для еще школы доказывать свой высокий статус многочисленным вышестоящим инстанциям, отравляло все существование, и сам бедный урок был втиснут в эту удушающую атмосферу бесконечных измерительных материалов, электронных дневников и прочей бюрократической истерии. Апофеозом «сушки» стали испорченные отношения с администрацией.
Седлов выставил низкие оценки ряду учеников и был немедленно приглашен на ближайшее родительское собрание, где на вопрос «А не погорячились ли вы?» позволил себе ответить, что «будет ставить то, что считает нужным». После этого было хватание Седлова на лестнице за грудки крепкой классухой-математиком с криком «Да как вы смели ТАКОЕ сказать родителям!» и велеречивая речь того же завуча Креповой о необходимости личностного подхода к системе объективного оценивания и прочих правилах без пяти минут гимназии.
