Не стану называть настоящего имени. Даже имени кошки, которая прыгала со шкафа на шкаф её комнаты, не назову. Выдумаю, пожалуй. Оставлю название улицы: улица Шенкин города Тель-Авива. Там была квартира-мастерская.
И за окном шумел первый осенний дождь.
Так вот, Леночка, как раз в то время, когда ты была еще королевой там, где все почитали уважаемого психиатра, мы сидели и слушали дроби средиземноморского ливня не так далеко от тебя – всего два часа полёта над Кипром, Босфором и двумя морями.
Сонечка впивалась в разрезанный пополам лимон, который служил лекарством. Из динамиков потихоньку орал Том Уэйтс1, горели свечи, а в коридоре мелькала толстая марокканская молодка.
– Курить-то хотя бы я могу? – ее крупная голова вопросительно повернулась, показав простуженные глаза немножко влюбленной женщины.
– Кури-кури.
Она сидела на полу спиной ко мне. Я обвил ее: в одной руке коробок – в другой спичка.
Извлекая огонь, я объявил себя Зевсом.
– Крокодил смотрит косо!
Сонечка повела плечом в знак безразличия, – мало ли как можно смотреть, приблизила сигарету к огню, прикурила.
Пять минут назад я оказался на кухне. Взгляд Крокодила был направлен мимо сковородки, на которой жарилась индейка. Ход безмыслия вспахал ему тревожную складку поперек лба. Пришлось уйти.
– Тебе понравился Яффо? – спросила она. – Мы гуляли среди арабов, как среди своих, и нас никто не тронул. Все не так страшно.
– Сладкая пита в кофейне у христиан была очень кстати… А что, нужно радоваться, раз мы живы после этой прогулки?
Она снова пошевелила плечом, как будто вся эта каша между арабами и евреями ее не касается.
– Не понимаю, почему Крокодил. То – земноводное, а это – простой араб, и у него взгляд ревнивца.
– Не знаю. Крокодил и все. У него в городе никого нет, кроме нас. Даже документов нет, любой полицейский может арестовать. Эсти его любит. Крокодилу нравятся мои работы, особенно эта.
Прозрачный дух с бородой вкрадчиво глядел с картины на стене, окруженный кубами и пересечениями бликов.
– У меня есть знакомый художник в Крыму. Было дело я тоже возомнил себя художником. Не хватало холстов, но я чувствовал потребность писать картины. Однажды я принёс ему картину взамен на чистый холст. Друг сказал обидное:
"А почему я чистый холст должен менять на грязный?.."
– На что намекаешь? – спросила она.
Сонечка смотрела с улыбкой, сквозь которую пробивалась едкая кислинка в смеси с табачным дымом.
Я ни на что не намекал, просто вспомнил смешной случай из жизни. Стало заметно, как обида готовится превозмочь простуду Сонечки, поэтому я признался:
– Когда мы вчера скрывались под одеялом, этот прозрачный бородач грозил мне кулаком.
Она рассмеялась:
– Ты врешь, потому что был укрыт вместе со мной и не мог этого видеть!
– Крокодил и дух с картины сговорились. Оба хотят, чтобы я поскорее убрался!
– Перед тем как улетишь, мы должны побывать в Иерусалиме, – эти слова сопровождались убедительным сплющиванием окурка об стеклянное дно пепельницы.
– Мы должны. Но у тебя красный нос. Снаружи льёт, как из пяти ведер, и послезавтра мой самолет.
– Плевать на нос и дождь. Завтра в Старом Городе нас будет ждать человек. Завтра ты увидишь Котель2 и тюрьму Варравы.
На другой день мы ехали в облезлом "Опеле" вдоль периметра мрачных крепостных стен, низкие тучи окрашивали святой город в темно-серые тона и недовольно рокотали, сдерживая надвигающийся ливень. За рулем была женщина по имени Анна, моя землячка из Симферополя. Она была как раз тем человеком, который ждал нас, и она стала нашим гидом в тот памятный день.
Вернувшись в Крым, я буду вспоминать древние камни, покрытые древним лишайником, руки арабских девочек, протянутые за подаянием, очередную кофейню, где обитают "единственные" во всем мире знатоки кофе, и евреев у могилы царя Давида, благословляющих за деньги. Никакой святости не нашел я в тот день. Лишь оглушающий дух фанатизма и стяжательства, и еще проросшие сквозь стены семена застарелой вражды.
