– Ты скоро ту стену насквозь просмотришь.
– А?..
Тетя Марина засмеялась и подвинула к племяннице сахарницу, затейливо разрисованную пестрыми алыми цветами.
– Сахар не забудь положить, так вкуснее.
Аня не стала спорить и сыпанула себе в чашку две полные ложки сахара.
В Аниной семье редко завтракали вместе, за одним столом. Мама часто спала почти до полудня, укрывшись с головой стеганым бежевым одеялом, отец уходил чуть ли не с рассветом, каждый раз громко хлопая входной дверью. Аня с младшим братом Сашей наскоро хватали бутерброды, запивали их кто соком, кто растворимым кофе, и бежали на учебу.
У тети Марины завтрак был обязательным, не подлежащим пропуску ритуалом с зерновым кофе, булочками с корицей и бутербродами с маслом и медом. В центре стола всегда стояла ваза правильной геометрической формы из матового стекла, в которой красовалась охапка пионов – ярко-розовых, броских, нахальных.
– Анют, только не говори, что до сих пор чувствуешь себя неловко в этой квартире, – сказала тетя Марина, подперев рукой подбородок. – Она теперь такая же твоя, как и моя.
– Формальности говорят об обратном, да и мама тоже, – возразила Аня. – На меня накатывает какая-то тревога каждый раз, когда я сижу здесь, будто у себя дома.
– Считай, что это еще один твой дом. Если Наташе так приспичило оставаться под одной крышей с этим… – Тетя Марина сделала красноречивую паузу. – Не знаю даже, как его назвать. Я знаю, он твой отец, но… но твоя мама в юности вышла замуж непонятно за кого.
Аня вздохнула. Что она могла на это сказать?
Уезжать из дома было мучительно, но в то же время это дарило смутное чувство освобождения – словно она отправлялась на край света, не зная, состоится ли возвращение туда, где все началось.
Вспоминать тошнотворную сцену прощания на вокзале не хотелось. Мама ломала руки, без конца поправляла светлые, уложенные как всегда в сложную прическу волосы, то и дело всхлипывала, хотя ни одной слезы из ее прекрасных серых глаз так и не пролилось. Отец стоял рядом и придерживал жену за плечи. Его темные курчавые волосы шапкой спадали на массивный лоб, а темно-карие глаза поблескивали из-под густых бровей. Отец смотрел на Аню сурово, но вместе с тем как бы снисходительно, словно говоря – не преувеличивай, ничего не случилось, просто тебе кажется. Младший брат Саша, которому едва исполнилось двенадцать, то и дело беспокойно поглядывал то на сестру, то на родителей. Он отличался некоторой нервозностью, часто волновался по пустякам, был неутомимым, но легкомысленным жизнелюбом и сейчас, видимо, не совсем понимал, какая темная туча нависла над их семьей.
Вокруг кто-то спешил и толкался с тележками, сумками, чемоданами. Нестройный гул голосов пассажиров и неразборчивые объявления об уходящих и прибывающих поездах отдавались от грязно-белых высоких стен вокзала гулким эхом.
Когда там уже поезд? Когда можно будет просто помахать рукой семье, остающейся на перроне, и выдохнуть? Чуть наигранная тревога мамы, неподвижное лицо отца, брат, рассматривающий свои ноги в пыльных кедах, – Аня смотрела на все это словно со стороны, оставаясь пассивной и безучастной.
Со стороны казалось, что семья отправляет ее куда-нибудь отдохнуть на каникулы. Конечно, так и задумывалось, но вряд ли кто-то мог догадаться, что эта девушка с ярко-оранжевым чемоданом, покрытым разношерстными самодельными наклейками, не уверена, что вообще когда-нибудь вернется. По крайней мере, надолго.
И вот на перроне она делает шаг в пустоту, которую только предстоит заполнить. От безучастности – к любопытству и решимости. Надо бежать, нестись, мчаться, как можно скорее.
***
Аня вздрогнула и резко открыла глаза. Дыхание перехватило, руки тряслись, а кожа покрылась мурашками. В последнее время мрачные видения не переставали преследовать ее в тревожных снах, какие зябко снятся под утро.
