Горожанин
– Скажи что-нибудь!
– Что именно?
– Что-нибудь.
– Зачем?
– Не люблю, когда ты молчишь. Если ты молчишь – значит, тебе нечего мне сказать.
– Если я молчу, значит – думаю.
– Ты мог бы думать, когда я сплю или говорю.
– Разве это вежливо – думать, когда с тобой говорят?
– Так ты у нас вежливый человек?
– Стараюсь им быть.
– Тогда почему тебе морду бьют каждый день?
– Потому что там, где я каждый день бываю, вежливость принимают за трусость.
– Если ты вежливый и не трус, принеси пожалуйста из машины мою "Вирджинию". От твоих сигарет у меня придатки болят!
– Пошла ты…
У изголовья стояла почти пустая бутылка Кьянти. Оксана к ней потянулась через Олега, взяла кончиками пальцев, но она выскользнула и с грохотом покатилась к тумбочке.
– Твою мать! – крикнула Оксана и, спрыгнув на пол, бросилась догонять. Догнав, наклонилась. Голая попа, нетронутая, как спина и ноги, марокканским загаром, аппетитно сверкнула под лучом месяца.
– Пролилась? – поинтересовался Олег, Зевая.
– Не пролилась! Я ее заткнула, ты представляешь? Я никогда бутылки не затыкала, а тут заткнула! Какой кошмар! Если я еще недели две-три с тобой пообщаюсь, то приучусь перед входом в банк или магазин гасить сигарету и класть ее на бордюр, а потом – докуривать!
– Или отнимать у бомжей, – прибавил Олег.
Осушив бутылку, Оксана снова нагнулась и закатила ее под тумбочку. Но бутылка выкатилась обратно. Тогда Оксана пихнула ее под тумбочку вперед горлышком и, на всякий случай, посверкав попой еще несколько секунд, вернулась к своему другу. Он лежал на спине, прислушиваясь к тоскливому вою ветра за дребезжащим стеклом. Диван стоял у окошка. Олегу это понравилось. Он любил смотреть на ночное небо, как бы оно не выглядело и каким бы ни было настроение. Эта склонность крепко объединяла его с Оксаной – не потому, что она, подобно ему, уносилась мыслями к звездам, а потому, что предпочитала позу наездницы. Только изредка на нее накатывала другая крайность. Тогда она становилась перед Олегом в позу уборщицы, высоко задрав ягодицы. Похоже было – именно к этому и шло дело. Длинные пальцы с наманикюренными ногтями почти такой же длины настойчиво щекотали грудь и живот Олега, пухлые губы слюняво липли к его плечу.
На месяц наползла туча. Взяв с подоконника плоскую бутылку «Джонни Уокер», Олег хлебнул из горлышка и спросил: «Чего ты боишься?»
Рука Оксаны застыла.
– Я ничего не боюсь. Тишина, конечно, такая… немного жуткая. Лес есть лес.
– Ты любишь природу?
– Разве что в виде маков.
Выхватив у Олега бутылку, Оксана села на пятки и присосалась к ней.
– Тогда зачем ты меня сюда притащила?
– Затем, что я его ненавижу, – проговорила Оксана, ставя бутылку на подоконник. Взяв с него зажигалку и пачку Мальборо, закурила. Голубоватое пламя кинуло по углам дрожащие отблески. Обозначились очертания тумбочки и двух кресел, на одном из которых лежали вещи Олега, а на другом – Оксаны.
– Я тебя понимаю.
– Нет, Олег, нет! Ты физически не способен понять меня. Ты – кобель, хоть и сука рваная! Ты не знаешь, как твердо он убежден, что я – его движимое имущество и должна на коленях сосать за каждую шубу, за каждый брюлик, за каждый джип! Ты не представляешь, как он гордится этим коттеджем… Ну, ничего! Когда-нибудь он узнает, что я здесь вытворяла! Не только он. Узнают и те, кому он с самодовольной рожей рассказывает, во что ему обошлась постройка и сколько он платит аборигенам за дрова и охрану!
– Да это все для него – копейки, – сказал Олег с печальной усмешкой.
– Ты ошибаешься, – ядовито вымолвила Оксана, гася окурок о подлокотник дивана, – за одну только просеку для доставки стройматериалов он отстегнул сорок тысяч долларов. Сорок тысяч! Долларов! За поваленные деревья!
