Эта книга за спасибо.
Спасибо моему другу и исправителю Олегу Сташкевичу.
Что не давал мне отрываться:
– Пиши и пиши!
– Пишу и пишу, – не помню откуда кричал я, стараясь заглушить звяканье вилок и рюмок на фоне шума морской волны.
Такие, как эту – не пишут.
Их собирают.
Их соскрёбывают.
Их набрасывают лопатой.
И накапывают пипеткой.
Их растирают с солью, сахаром и слезами.
И каждый раз пробуют на вкус.
И дают попробовать друзьям: «Кажется, готово?…»
Сюжета нет. Одни ингредиенты.
Сюжетом служит общее впечатление, состояние и сострадание.
Включая постраничное.
Все!
Наклоняюсь и целую.
Отклоняюсь и жму руку!
Ваш со всей родней М. Жванецкий
(январь 197… или 198… года)
Нет, не воспоминание, не воображение, а живая жизнь поступает ко мне.
Людская, а не выдуманная мной ради профессии.
Какая разница, когда и где ему сообщат.
Вечером или днём или ночью.
Какая разница, как ему сообщат.
Важно, что вдруг становится слышно.
Через три-пять-десять лет.
Вдруг шум, шум.
Что-то шумит.
Шумит то, что было сказано, забыто, пройдено и там осталось.
И что там такого?
А что там такого?
Спрашиваешь себя.
Спрашивают тебя.
Спрашиваешь ты.
И, слава богу, не можешь ответить…
(январь 197… или 198… года)
Вот и вспоминай Нижний Тагил, конец января.
Советская власть.
Металлургический комбинат.
Ты приехал с полуподпольным выступлением.
Вспоминай. Ты же помнишь всё, кроме своего выступления. Они всё делали сами. Вспомни квартиру, что устроили тебе на эти два или три дня. Трёхкомнатная. Вся семья куда-то выехала.
Вспомни яблоки на столе.
Вспомни завтраки, которые хозяева готовили тебе и уходили.
Вспомни, как они спорили, кто тебя повезёт. Девять машин за три дня.
А в последний день – гонщик, – когда концерт позади.
Вот и вспомни, как они вдесятером готовили обед.
Как на завтрак были пельмени, пиво, водка, борщ – всё, чего не достать.
Как ради тебя не ушли на обед прокатчики, тебе показали, как катают четырёхсоткилограммовые бандажи.
Как все с тобой сидели в бане прокатного цеха ночью. И ночью голые, мокрые мужики выбегали из парной к прокатному стану. Летел раскалённый докрасна двутавр № 20, он пролетал, обдавал голых жаром, потом шёл ветер, потом – жар. Грохот, ветер, жар, двутавр метров десять, далеко наверху в кабине оператор. И мы с бокалами шампанского. Где, когда, какая власть могла нам помешать?
Какой ещё народ тебе был нужен?
Вот и вспоминай, как они, твои слушатели, по очереди взяли на себя все препоны, все барьеры, что выстроила на твоём пути власть.
От авиабилета до гонорара. Когда ты в этом государстве не потерял ни минуты. Кто-то уже стоял в очереди. А кто-то уже выстоял. Ты только появлялся, и очередь подходила.
Как партийные деятели не могли взять в толк, когда их обскакали, почему их ни о чём не просили и не попросили. И уехали, так ничего и не попросив, не сообщив, не поблагодарив.
Это их-то!
А когда у тебя поломались очки, ты их передал в народ со сцены и их вернули тебе починенными.
Вот и вспоминай, любимый, каким ты был.
Ибо тут возможны два варианта.
Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания. И народ тебе кричит: «Ура!»
Либо ты кричишь: «Ура!» И народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.
И вот снова собралась наша компания. Невзирая на расстояния, невзирая на убеждения, невзирая на материальное и семейное положение.
Уходящий год был потрясением для всех и многообещающим для населения.
Обещали все. Это был лучший по обещаниям год. И, как сказал Гарик: «Но так хочется поверить, так хочется поверить – в последний раз».
Да, Гарик. На этом и построены Кузбасс и Магнитка, Освенцим и Днепрогэс. Мы поверили в следующий год.
