«Тушить пожар следует тогда, когда
дурак поджег спичку, а не тогда, когда уже горит весь дом» -
прищурив глаз, частенько повторял отец, затем пощипывал мои худые
руки и носом забирался в оттопыренное от любопытства маленькое ухо.
- «Поняла? Предупредить в переводе с нашего, тушильного, означает
победить. Выигрывает тот, кто очертя башку не лезет на рожон, зато
всегда вооружен, а для пироманов-сумасбродов и прочих любителей
острых и противозаконных впечатлений-ощущений лично у меня всегда в
загашнике имеется смирительная рубашка и поставленный удар по яйцам
с двух сторон. Короче, быть во всеоружии – наше всё. А ПТВ* по
жизни – личный опыт и терпение. Натка-Натка, запомни: не отдам
никому. Ни Господу, ни дьяволу, ни любимому, ни ненавистному, ни
одному прямоходящему козлу. Всех от тебя отгоню. Знаешь, устрою-ка
я, пожалуй, всем этим мальчикам неожиданную, но такую, полную,
основательную, понимаешь ли, проверку. А что такого-то? Боишься? Не
справятся, не пройдут? Значит, недостойны. И вообще, не фиг лезть
со своим уставом в этот огород. Мы и сами с усами. Да, микроб? Живо
улыбнись! А всё потому, что ты - моя красавица, моя малышка! Только
моя. Отечественный, но высококачественный продукт. У меня на тебя
собственноручно выписанный мандат и безоговорочное право на
всестороннее использование. «Предотвратю, спасу и защитю»! Так
велят мне офицерская честь и профессиональный долг» - отец
намеренно коверкал все слова, кривлялся и строил из себя шута. -
«Сплотившись, зарядим залпом по тылам и ликвидируем любую
чрезвычайную ситуацию. Знаешь, что такое ЧС, Натали? Нет? Вот и не
надо этого знать. Запомни, солнышко, ни один не будет любить эту
крошечку больше, крепче и сильнее, чем её беспокойный батя. Эти
музыкальные пальчики станут перебирать только мои волосы, гладить
щёки, царапать ноготками кожу, и кто-то невесомый будет вешаться
сюда, на плечи. Любишь папочку? Скажи-ка. Ну, не куксись, детка.
Черепашка-Черепашка, смешная промокашка. Куда ты смотришь? Не
отвлекайся! Ку-ку!» - закинув на свое здоровое плечо, впивался
острыми зубами в подставленный для этой пытки худосочный детский
зад. - «А ну-ка, быстро отвечай. Что-что? Не слышу! Ничего не
слышу. О чем ты там пищишь, микроб? Марина-а-а-а!» - орал и
наступал, набычившись, на мать…
— Больно? - наклоняюсь к Наде, чтобы
поправить упавшую за спинку безобразно громаднейшего кресла очень
тощую, будто чем-то изможденную подушку.
Это что, старье? Издевка? Умирающим
подачка? Ничего не стоящий больничный антиквариат?
— Нет, - она кряхтит и слабо
возится, отстранившись, сильно отклоняется. - Нат, уходи,
пожалуйста. Со мной всё хорошо. Напрасное беспокойство. Я… Ещё… Не…
Умираю, – но сильно заикается, когда об этом сообщает.
Дать бы ей по шее, со всей дури, да
без сожаления. Пусть заплачет, пусть заткнется, пусть поймет:
ничего не кончено, всё будет, всё только начинается, а нехорошее и
гадкое в скором времени пройдет.
— Тронулась? – пронзаю ногтем
собственный висок. – Что-то кроме этой отравы, видимо, вкололи.
Жаль, что не заметила. Когда только успели, я ведь никуда не
отлучалась.
— Правда-правда, – внимательно
следит за мной, с усилием удерживая в границах светлых глаз изрядно
намочившие черные ресницы крупные, похожие на идеально ограненные
алмазы, слезы. - Мне не больно.
— Я поговорю с твоим лечащим врачом,
кукла. Где он? – грожу ей пальцем и медленно вращаю головой,
настраивая «перископ». – Есть мысль, что твои докторишки ошиблись с
отделением. Тебе бы разум просветить, а уж потом, если всё окажется
с башкой в порядке, начать агрессивное лечение.
— Пожалуйста-а-а, – Надька начинает
жалко подвывать. – У тебя свои проблемы: скоро ведь Новый год, там
ещё подарки, предпраздничная суета, вся эта беготня. Внучка требует
внимания. А этот чертов стационар – однозначно лишний. Я очень
сожалею, что вместо…
