В первых окнах уже загорелся свет. Уже тёплое покрывало темноты ложилось мягко и проваливалось беззвучно между стареньких пятиэтажных домов, густых широких деревьев, и доставало до самого, сухого и пыльного, летнего асфальта. Уже разгоняли его, сурово бранясь, на всякий случай, зажегшиеся по порядку дежурные – рыжие лампы на палочках, уже грозили ему пальцем участники этого, равномерно расставленного по периметру сквера, патруля, и он, этот теплый вечерний туман, пришедший ласковой периной сюда, вниз, беззаботно и весело, задорно даже, убегал от них – больше дразня и не относясь серьёзно, настоль, что бы уж обижаться… И прятался от них, залезая на карачках под самую детскую горку и под карусель, и в тёплые, уютные, сыпучие уголки песочницы, в которых всё укрывала густая, тёмная тень от нависнувших деревянных перекрытий, и оттуда уже, выглядывал, тихо, незаметно… И слу-ша-аал, устроившись поудобнее, как сказку, волшебную замечательную сказку на ночь, то, как дети играли, и спорили, и обижались, и дружились опять, как будто смертельная обида предыдущего момента, куда-то, совсем, вдруг, испарилась, и надувшее губки "я с тобой больше не дружу", превращалось, волшебным образом, в "Ваня, ты в догонялки будешь?"… смотрел, слу-ша-ал, и светло, тихо улыбался. Ему было более, чем достаточно во всём мире, слушать и смотреть на эти простые вечерние детские игры, на первые и вторые окна, загоравшиеся в домах, и думать о том, что же там? Какая замечательная жизнь течёт сейчас?.. Такая же, какая потечет сегодня и для этих ребятишек, когда они вернутся с мамами домой, и мамы детишек начнут готовить ужин, и папы придут с работы… И видеть в небе красивые перья розового цвета, и тёмно-зелёные, пыльные, как будто, кроны-тучи деревьев, и вывески магазинчиков – пусть и старенькие, но та-кие… И, даже и эти фонари – пусть их!.. Всё равно, и на них смотреть приятно. И Игорь его понимал. Очень хорошо. В пятнадцать лет люди очень хорошо начинают всё понимать – дома, деревья, дворы, траву, ветер. Они очень любят понимать, ведь, в первые разы, когда они поймут – у них захватывает дух от того, "как это!.." и не перестаёт захватывать, в таком случае, почти до конца жизни. Они любят понимать, и чувство от этого, совсем такое же, как будто это тебя понимают теперь, а не ты. Они любят, и стараются понимать, и если, даже, понимают не совсем ещё верно, то, всё равно, прекрасно. И, даже то, что они ещё совсем не понимают, им нравится понимать, таким – непонятым.
– И… Игорь!.. Ну, ты чего тут расселся?.. В акулу будешь?.. – запыхавшись выговорила маленькая девчонка, с растрепавшимися, немного, косичками, так, что аж, ветру удавалось, легко, шевелить её тоненькими, легкими волосками, что выбились наружу – все в разные стороны. Она была очень даже серьёзная, но, всё же, смешная. Он всегда хотел улыбаться, когда смотрел на неё. Тем более, ему было забавно, что, вот уже девять с половиной лет она росла рядом с ним, и он видел её ещё совсем мелким карапузиком, а потом – уже чуть более крупненьким, уже разговорчивым и серьёзным, и требовательным. Но, как ему было это смешно, мило и смешно тогда, когда маленький гномик, по колено ростом, ходил с важным видом по комнатам и проверял – как то тут течёт жизнь без её надзора?.. И сурово ковырял пальчиком в своём носу, так и теперь – когда перед ним была уже юная девушка, юная и свежая, как этот ранний вечер – гордая, уверенная в своей красоте и таланте, но, для него, всё ещё – смешной пухленький карапуз.
– Чего ты смеёшься?.. Я, что, клоун тебе, что ли? – сделала вид, что обиделась Лидочка.
– Да, ни-чего… Просто смешная…
– Че-го?.. Я смешная?.. Сам ты!.. – не нашлась, что сказать, – Смешной!
