Жила-была я, и звали меня Жучка-Юла, дочка Бабы-Яги.
И муж у меня был, Иван-Циркевич, да пара ягнят, совместно прижитых. Домовые, как и положено, в доме водились, мохнатые да разнохарактерные.
Должность-то у меня, сами понимаете, жуть какая ответственная. С малолетства привыкать пришлось в обществе крутиться, да вертеться.
То Лихо одноглазое с Лешим-батюшкой в гости к матушке-Яге пожалуют, то Кощеюшка с Горынычем нагрянут, то Кикимора заглянет ночку с Бабой-Ягой с глазу на глаз скоротать. Вот и пришлось сызмальства привыкать.
А дочки-то у Бабы-Яги завсегда распрекрасные да распремудрые урождались. Да и как тут распремудрой не стать, когда Лихо через день в дом заглядывает.
Что говоришь-то? Сказки такой не припомнишь, чтобы про Бабу-Ягу да про дочку её, Жучку-Юлу.
Как же её припомнить, когда не рассказывал никто? То-то и оно, что никак.
Вот и решила я о своих приключениях порассказать. Кто послушал, как водится в сказке порядочной, молодец, ну, а кто услышал, тому пряничек волшебный.
Жучка-Юла, дочка Бабы-Яги, сидела на крыльце своей избушки. Из волшебных глаз её катились крупные, солёные капли, и, оставляя мокрый след на щеках, впитывались в платье. Страхи, прирученные девой сказочной, от такого оборота сами себя поиспугались, за углами да по щелям попрятались и носу не кажут. А уж если даже на самих страхов страх напал, так уж больше никто и вовсе не пытался к Жучке-Юле пробраться ни по делу важному, ни по пустякам каким.
И постепенно замерло все вокруг, притаилось в ожидании.
Давно привыкли домочадцы, что Жучка-Юла может и гаркнуть не по-девичьи, и юлой закрутиться-завертеться, и заколдовать, бывало, а то даже и порыдать, но вот чтобы так…
А Жучка-Юла не видела ничего и не слышала: ни шум-гама, ни тишины многозначительной. И думала она о том, что вроде бы все у неё складывается, да при этом не склеивается. То ли туча грозная от неё солнце закрывает, то ли камень неподъёмный на душе разлёгся, то ли кандалами все тело опутано. И то ли света ей мало, то ли дышать тяжело, то ли идти некуда.
Вот уже и знания премудрые не помогают, и предметы волшебные не подсказывают, как такой недуг извести, где силы взять, да откуда свет в свою жизнь принести.
Закрыла Ягина дочка глаза и не знает уже, есть ли разница, открытыми их держать иль нет. Прислушалась тогда Жучка-Юла к тишине вокруг, и показалось ей, будто шепнул кто-то: «Сила внутри».
«Внутри чего, интересно, – подумалось ей. – Вот бы ещё проводил кто».
Она открыла глаза и посмотрела вниз. Длинная лестница, начинаясь прямо перед ней, уводила глубоко вниз, в кромешную тьму.
«Интересно, и откуда это всё тут образовалось?» – вяло подумалось ей.
– Я провожу, – без предисловий сообщил шёпот.
– Кто ты? – спросила Юла.
– Узнаешь, – был ответ.
«Придётся идти, когда ещё пред тобой такую каверну разворотят», – все так же лениво подумалось ей.
Долго ли, коротко ли, да наступил момент, когда покинутый мир напоминало только светлое пятно над головой. И впору бы испугаться, да вот только страхи-то все наверху остались, по углам да по щелям попрятавшиеся. И Жучка-Юла все шла и шла, спускаясь в глубокий-преглубокий колодец по длинной спиральной лестнице. Спроси её, зачем она идёт и что ищет, что бы она ответила? А и нечего ей ответить было бы. Только странный шёпот напоминал: «Не медли».
Ступени под ногами утонули в темноте, и в какой-то миг вдруг закончились. Жучка-Юла, поддавшись монотонности долгого спуска, пропустила этот момент. Она падала. Это было неспешное падение в темноте и пустоте. Вспомнилась маленькая девочка, засунувшая банку в какой-то шкаф в схожем падении. Но шкафов не было, и банки мимо не пролетали. Она позволила себе ухмыльнуться.
