Жизнь не неслась перед глазами. Небеса не разверзлись. Духи предков не встали стеной, и живые не держали ее руку в теплых ладонях, чтобы она без страха покинула полюбившийся, но неуютный мир.
После удара ножом ее собственная рука наивно прижалась к горлу, как при спазме в дни длинных каникул, когда экскурсии шли конвейером и приходилось без конца перекрикивать стоявший в залах галереи крик. Лозы винограда в зеленой беседке сплетались, как змеи, над головой, когда она попыталась позвать на помощь. Вместо крика откуда-то снизу, из живота, в гортань попал последний, с привкусом крови, воздух. Пленки голосовых связок заколыхались в гортани тяжело, как разрезанный целлофан в дверном проеме магазина «Продукты» в ее родном селе.
У кого как, а порог ее смерти оказался у припертой обломком кирпича двери из детства. И слова убийцы, который обшаривал ее карманы, кошелек, сумку, тонули в монотонном, неотвратимом жужжании хрящей вентилятора, плывших в горячем воздухе и колыхавших ядовитую ленту от мух, подвешенную к пыльному плафону под потолком.
Насекомые отчаянно или вяло сучили лапками, силясь вырваться из обманчивого медового месива. Ее ноги в ботинках на низком каблуке тряслись в конвульсиях. И смертоносный листок с мухами, а не виноградные лозы, качался над ней, как уже чужой земной шар, населенный миллионами постепенно умирающих тел.
Вот сквозь целлофан она протискивается в нищий торговый зал. Мнется у прилавка с пакетом слипшихся на жаре «Раковых шеек». Тощая. В давно коротком красном платье в горошек. Вечно стыдящаяся себя. Семилетняя.
– Че ты пялишься? Денег все равно только на хлеб у бабки твоей!..
Продавщица – хамка, но бабуля жалеет ее. Непутевую. Полупропащую. Ехидную. Жадную.
Людка люто ненавидит всех, потому что знает, что истлевает в этом магазине, как дощатые полы, рассохшиеся рамы в окнах, покрашенные голубой подъездной краской стены. Кажется, вырвешься поступать в город – и больше ее не встретишь. Людка рухнет с этим домом, как в преисподнюю, в потрескавшуюся степную землю, а тебя ждет яркая, как обложка октябрьского «Советского экрана» с Ольгой Соловей, жизнь.
А ведь нет. Детство в мухах – и смерть в муках.
Попросить, чтобы похоронили у часовни, с бабушкой, некого. До последней воли невольника никому нет дела.
Только бы не похоронили у часовни на краю обрыва, рядом со спившейся продавщицей! Говорят, ей на могилу счеты из заколоченного магазина подбросили. Теперь их лаковые костяшки гниют с ней, как желто-коричневые зубы. И ни тебе оградки, ни памятника, ни цветов.
Покидая беседку, убийца задел бутылку из коричневого стекла с бугельной пробкой. По пятницам туда наливался глинтвейн с лавровым листом и анисом, из домашнего вина, для вечерних посиделок на бревенчатой веранде уютного соседского дома в банный день. Не будет больше его сладковато-пряного вкуса у нее во рту. Не услышать отныне грозного шипения воды, выплеснутой из ковша на горячие угли. Не увидеть, как тлеет, подобно углю в печи, последний ночник на тонущей в ночной черноте веранде, и та кажется кораблем, плывущим под неспешный, полусонный разговор в вечность.
Она из последних сил дотянулась до осколка и сжала его в слабеющей руке. Колокольчик на калитке зазвенел, проводив убийцу. И тот не вздрогнул от содеянного.
«Жизнь в мухах – смерть в муках». Эта мысль оказалась такой горькой, что захотелось умереть поскорее. Надо же. Откровение, что отчаяние может стать исцеляющим, напоследок. Даже боль стихла. Тело умерло, а душа наконец хоть в чем-то совпала с планами судьбы на ее счет. В смерти.
