Сквозь время и огонь. История семьи, выстоявшей в горниле войны

Тишина в деревне Глубокое была не просто отсутствием звуков. Она была ощутимой, словно мягкое покрывало, сотканное из шелеста листвы старых лип, неспешного скрипа колодезного журавля и приглушенного мычания коров на выгоне. В этой тишине жила семья Ивановых – Иван, крепкий, широкоплечий мужик с натруженными руками и добрыми, порой чуть лукавыми глазами, и его Вера, статная, с густой русой косой, что всегда лежала тяжелым венком на голове. Ее взгляд был полон той тихой, глубокой мудрости, что даруется годами крестьянского труда и заботы о доме.

Их изба, что стояла чуть в стороне от других, ближе к реке, была не просто строением из бревен и глины. Она дышала жизнью, пропахшая свежим хлебом, сушеными травами и чуть сладковатым запахом древесного дыма. Здесь рождались и росли дети Ивановых – старший Алексей, уже четырнадцатилетний, с отцовской хваткой и материнской рассудительностью; Анна, двенадцатилетняя егоза с пытливым умом и озорными глазами; и самый младший, пятилетний Петр, которому, казалось, солнце Глубокого подарило все свои лучи, сделав его волосы пшенично-золотыми.

Лето сорок первого года выдалось на редкость теплым и урожайным. Поля обещали щедрый урожай, сады ломились от наливных яблок, а в лесу, что подступал к самым околицам деревни, ягоды и грибы так и просились в корзины. Каждый день был наполнен привычными заботами и радостями: с утра Иван уходил в поле, Вера хлопотала по хозяйству, дети помогали, как могли, или играли у реки, а по вечерам вся семья собиралась за большим деревянным столом. За этим столом, обтесанным руками Ивана, обсуждались новости, строились планы на будущий год, звучали шутки и читались письма от немногочисленных родственников из города.

Они жили размеренной, предсказуемой жизнью, в которой каждый день был похож на предыдущий, но в этой повторяемости заключалась особая прелесть, спокойствие и уверенность. Городские новости о политике, о напряженной международной обстановке, доходили до Глубокого лишь отрывистыми обрывками, звучащими по радиоприемнику в клубе. Эти вести казались далекими, чужими, неспособными нарушить благодатный покой их мира. Крестьяне жили своей землей, своими посевами, своими заботами, и казалось, ничто не могло пошатнуть этот уклад.

Иван, хоть и слышал об этом, предпочитал не забивать себе голову. «Нам бы свое вспахать да убрать, а там видно будет», – говорил он Вере, когда та нет-нет да и заговаривала о том, что «немцы-то, говорят, на границе суетятся». Вера лишь тяжело вздыхала, глядя на детей, что беззаботно бегали по двору. Женское сердце всегда чутче к переменам, и в последние месяцы ее все чаще охватывала беспричинная тревога, словно предчувствие надвигающейся грозы.

В субботу, двадцать первого июня, деревня Глубокое гуляла свадьбу. Дочь мельника, светлоглазая Катерина, выходила замуж за парня из соседней деревни. Столы ломились от угощений, играла гармонь, песни лились до поздней ночи. Иван и Вера были среди приглашенных, и даже дети, получив особое разрешение, задержались дольше обычного. Смех, танцы, деревенские шутки – все это создавало ощущение незыблемости бытия, его бесконечности. Никто не мог и помыслить, что этот вечер станет последним таким безмятежным вечером для многих в Глубоком.

Когда семья Ивановых возвращалась домой под звездным небом, воздух был напоен ароматом скошенной травы и полевых цветов. Петр уснул на руках у отца, Алексей и Анна шли рядом, перешептываясь о чем-то своем, детском. Вера, прижавшись к Ивану, думала о том, как хорошо, как спокойно, как благодатно жить вот так, в своем доме, со своей семьей. И эта мысль была такой теплой, такой уютной, что она едва не прогнала то смутное беспокойство, что все еще теплилось где-то глубоко в душе.