Это был узкий прямоугольный пенал из сплошного серого бетона со следами аккуратной, дощечка к дощечке, деревянной опалубки. Расположенная в торцовой стенке дверь представляла собой гладкий прямоугольник выкрашенного в черный цвет железа – не жести, а именно листового железа, в чем было очень легко убедиться, просто постучав по ней кулаком. На такой стук дверь реагировала примерно так же, как бетонная стена – то есть никак. Она не содрогалась, не прогибалась и не громыхала; она была непоколебима, и даже отчаянные удары каблуком исторгали из нее лишь глухое, едва слышное «тук-тук». Разумеется, если постучать в эту дверь чем-то металлическим, она бы зазвучала, как набатный колокол, однако ничего подходящего для этой цели в комнате не было. «Меблировку» данного помещения составляли брошенный прямо на голый бетонный пол грязный тюфяк с торчащими из многочисленных прорех клочьями желтовато-серой ваты да намертво вмурованное в тот же пол архаичное эмалированное очко вроде тех, что когда-то устанавливались в общественных туалетах. Прямо из стены над очком торчал кусок резинового шланга с вентилем; отвернув этот вентиль, обитатель комнаты мог удалить из пожелтевшего и растрескавшегося эмалированного корыта отходы своей жизнедеятельности. Здесь же, стоя над очком, можно было умыться, а заодно и утолить жажду: других источников питьевой воды в комнате не наблюдалось.
Шланг был резиновый, а вентиль – пластмассовый, так что причинить себе какой бы то ни было вред посредством этой штуковины не представлялось возможным. В комнате вообще не было никаких предметов, могущих послужить орудием самоубийства; отсутствовали даже трубы под потолком, на которых можно было бы повеситься, соорудив удавку из какого-нибудь предмета одежды. Конечно, при очень большом желании можно было разбить голову об стену или дверь, но, чтобы покончить с собой столь ненадежным и изуверским способом, нужно обладать огромной силой воли… либо быть абсолютно безумным.
Сила воли у нынешнего обитателя комнаты была самая обыкновенная – не слабая, но и не слишком сильная. Он умел добиваться поставленной цели и даже, черт возьми, бросил курить, однако полностью подавить инстинкт самосохранения у него пока не получалось. Говоря по совести, он к этому не особенно-то и стремился, поскольку был человеком здравомыслящим и в высшей степени прагматичным.
Пленник задумчиво потер ладонью колючий подбородок. Это был мужчина лет сорока, еще совсем недавно пребывавший в неплохой спортивной форме, а теперь заметно располневший и обрюзгший из-за приличной кормежки и малоподвижного образа жизни. Кормили его действительно неплохо и, судя по всему, подмешивали в пищу лошадиные дозы транквилизаторов: он постоянно пребывал в какой-то прострации и очень много спал. Он только сейчас сообразил, что все эти мысли – о невозможности побега или хотя бы самоубийства, о рабстве и выкупе – пришли ему в голову лишь сегодня, вот только что, после завтрака… Или ужина? Пленник давно потерял счет времени. Он не имел понятия, утро сейчас или вечер и сколько времени он провел на этом комковатом, бугристом тюфяке, созерцая забранную прочной стальной решеткой яркую лампу под потолком. До сих пор он об этом не задумывался; откровенно говоря, все это время он вообще ни о чем не думал, а сейчас его мыслительные способности вдруг вернулись к нему, как будто кто-то воткнул штепсель в электрическую розетку и нажал на кнопку. Видимо, поданная ему час назад еда, простая, но сытная, сегодня не была приправлена химией.
Вряд ли по недосмотру; пожалуй, там, наверху, что-то произошло или вот-вот должно было произойти. Пленник почувствовал, что начинает волноваться; после многих, никем не считанных дней, проведенных в полусонной, сомнамбулической одури, это было почти так же приятно, как размять затекшие от продолжительного бездействия мышцы. Он не утратил способности волноваться и ясно мыслить.
