Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала.
Где же теперь твой голос и тело?
Может ли быть, что ты умерла?
Николай Гумилев, «Заблудившийся трамвай», март, 1920
В смерти своего отца Хин Меннерс винил не только Лонгрена, но и самого себя.
В тот день, один из дней норда, когда серая, ясно видимая струя ветра полосовала окрестность, он заметил, что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта. Шторм начался недавно, и отец забыл вывести лодку на песок, как это сделали все. Хин, будучи тогда двенадцати лет от роду, решил справиться сам: он не раз видел, как рыбаки вытаскивают лодки на берег, но внезапный страх остановил его. Он заметил человека на краю мола и подумал было обратиться за помощью к нему, но это оказался Лонгрен, давний враг отца. Тогда Хин побежал к отцу и сказал, что лодка бьется о сваи и отец, пытаясь пригнать лодку, ошибся в каком-то одном движении, что стоило ему жизни: лодку унесло в штормовое море, а Лонгрен, враг его, не протянул руки. Нет, Хин никогда не простит себе этого: ведь он видел тогда Лонгрена, он знал, что Лонгрен враг, он не должен был оставлять их одних на штормовом берегу…
Вот как жестоко был наказан отец за какую-то старую обиду, и все было бы шито-крыто, если бы его, разбитого о борта лодки, уже обезумевшего, не подобрал рейсовый пароход. Умирая, старый Меннерс рассказал, как молчал на краю пирса Лонгрен, молчал, курил и стоял – неподвижно, строго и тихо, словно судья. Жители Каперны, люди вполне мирные, были поражены холодной жестокостью Лонгрена: с того дня и он, и его отродье стали чужими в деревне.
Несчастье, поразившее мальчика столь внезапно, отказывалось полностью закрепиться в его жизни, и Хину часто снилось, что отец жив, ходит по дому, ищет очки, обшаривая руками самые темные слепые углы, и вдруг хлопает себя по лбу, там же, на лбу, и находит свои убежавшие очки, и ругает себя старым, ругает больным… Просыпаясь, Хин сперва недоумевал, почему отец, как обычно, не разбудил его сегодня, щекоча бородой щеку, и только через несколько секунд вспоминал, что отца больше нет.
Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Хин Меннерс провел в лавке отца, которая теперь, со всем ее имуществом, равно как и работой (а также с долгами, мелкой контрабандой, рэкетом) – перешла к нему.
Считать и писать он выучился еще лет к пяти, позже выучился и читать. С одной стороны, это был мальчик, единственным дельным занятием в жизни признающий какую угодно игру, с другой – лавочник, как сказали бы в наше время – бизнесмен, чьей святой обязанностью было привлечь, обслужить, а то и запутать клиента. Недоросли Каперны, прежде над ним потешавшиеся, теперь, благодаря внушению родителей, стали относиться к нему уважительно, да и не было больше у Хина времени возиться с другими в белой пыли деревенской улицы, да и школу он бросил… Хозяйки, большей частью неграмотные, с почтением смотрели, как маленький Меннерс, шевеля губами, считает над конторкой их деньги, записывает, слюнявя химический карандаш, в специальную книгу их долги…
В день смерти отца, не так, как это обычно бывает с другими – плавно, будто спускаешься по отмели, но внезапно, будто оступился и угодил в подводную яму, – закончилось для Хина Меннерса детство. В день смерти отца Меннерс поклялся сполна рассчитаться с Лонгреном, когда придет этому черед.
* * *
Прошел год, затем другой и третий, Хин вытянулся и окреп. Ему уже не было нужды нанимать Филиппа, местного угольщика, на разгрузку мелкооптовых партий товара: он и сам мог ворочать двухпудвые тюки. С годами рос и менялся план его кровной мести. Застрелить Лонгрена из-за угла никогда не казалось достойным ответом: Хину мерещился честный поединок…
