Двенадцатого апреля я приехала работать в обсерваторию МГУ на Тянь-Шане.
Впервые в Алма-Ате. Я иду с рюкзаком за спиной по солнечному спящему городу, по широкой бесконечной улице прямо от вокзала в сторону едва видимых вершин. Я иду так, как будто это не город, а вся земля медленно поворачивается под ногами. Нет никаких людей – и быть не может, нет никаких машин – и быть не может. Есть я и Земля, над нами Солнце, и где-то впереди – Горы. Потом, потом я увижу всё это сверху, с высоты трех тысяч метров, земля окажется действительно круглой, как говорили физики, но концы её загибаются не вниз, а вверх, то есть, очевидно, люди живут не снаружи шара, а в его внутренности. Отсюда постоянное припоминание о настоящей жизни, отображением которой по формуле 1/z наша действительность и является. Ну что ж, внутренность так внутренность. Надо только время от времени делать на это поправку, иначе ошибка восприятия становится просто чудовищной.
Всё, что я увижу в экспедиции, в чем буду принимать участие, окажется точно таким скукоживанием того, что сделали люди, здесь жившие лет за пятнадцать до меня; то же было на моей первой работе – никто ничего не делал, хотя когда-то, в тридцатые, сороковые, пятидесятые, шестидесятые, всё делалось с огромным энтузиазмом.
Вот это и было настоящим счастьем, потому что, не имея никаких обязанностей, можно было заниматься собой. Общество освобождало людей от своего присутствия, и люди поступали каждый по-своему: одни спивались, другие шли в диссиденты и боролись за то, чтобы общество вмешалось в их жизнь, заставив их или умирать с голоду, или работать до изнеможения. Люди всегда борются за то, чтоб им хуже жилось.
Итак, Алма-Ата. Сначала база, то есть перевалочный пункт в городе. Я приехала сюда в день, когда раз в неделю, обычно по понедельникам, машина с базы увозила всех там работающих наверх. Рядом со мной двое рабочих: у одного в авоське газеты столбиками и некоторый бесформенный пакет, у второго сумка непрозрачная. Их разговор, образный, ёмкий, почти без мата, полностью мне недоступен: все слова знакомы, но связь между любыми двумя неуловима. Я слушаю, как песню на незнакомом языке, открыв рот, но для приличия отвернувшись. Интересно, овладею ли я этим языком когда-нибудь? Наконец, грузимся и в путь.
Сначала едем по улицам. Город, не похожий на те, что видела прежде. Он просторен. Нет муравейников, слепленных из домов, нет муравейников, слепленных из машин – этот город не для муравьёв.
И, наконец, мы из него выехали; медленно поднимаемся по тополиной аллее прямо к горам. Цветет урюк. После черного снега Москвы – инопланетное чудо. Аллея прямо, не дрогнув, летит к линии гор, от этого возникает чувство надежной бесконечности, будто мы не в горы едем, а возносимся к вершине свободы.
Вот и началось. Слева река, мы в ущелье. Скалы вокруг, впереди ёлки. Но не ёлки, а ели: чинными девушками собираются вдали в кружок, в стаю, в цепь. Газик прыгает от моста к мосту: река то слева, то справа, ревёт вот уже баритоном, тише, тише, и снег-свет. Белого всё больше, и вот весне конец, снег и туман. В разрывах густого тумана, в надрывном гуденье мотора в белые снежные ноздри уткнётся машина, но нет. В последний момент извернётся – останемся целы, и выше, и выше вперед.
