Иногда ему казалось, что эти узоры на камне – вовсе не случайные прожилки, а следы чьей-то древней жизни. Еле видимые нити подталкивали мысль, что они едва заметные тропинки, по которым кто-то когда-то шёл; очертания странных существ, давно исчезнувших с лица земли; или, может быть, позабытые либо потерянные карты, ведущие к тайне, которую еще только предстоит разгадать.
Погружаясь в свои мысли Мухит разглядывал тот небольшой, можно сказать, помещавшийся на ладони кусок камня, где едва видимые проступившие розовые нити, окутывали своим таинством всё его сознание. В этой паутине тончайших линий, в хаотичном переплетении прожилок и трещин, рождалось удивительная глубина. Будто кто-то невидимый вложил в камень фрагменты неведомой Вселенной. Едва заметное ощущение своей причастности понимания скрытых смыслов, создавало необычайную красоту и целостность мира. Все вокруг обретало смысл: шелест листвы за окном становился откровением, прохладный ветер – напоминанием о жизни. Мир больше не был фоном для него. Он дышал вместе с ним, откликаясь на каждое движение, на каждый взгляд, словно признавая его присутствие необходимым.
Порой возникало ощущение, что долгое разглядывание камня представляет собой пустую затею, но всё равно это занятие приносило удовольствие. Для этого, он старался находить время. Рисунок на камне уводил его в далекие размышления. Он любил теряться в своих мыслях, чувствовать себя покинутым всеми, но снова находить искомые свои ориентиры. В такие моменты шум внешнего мира словно исчезал, уступая место только тишине. В руках оставался камень, а вокруг бескрайний внутренний пейзаж, раскинувшийся где-то на границе воображения и сна.
– Папа, я хотела бы у вас кое-что спросить, – появившись неожиданно в комнате и, завидев своего отца занятым и немного разочаровавшись своей попыткой застать свободным отца, она уныло присела на кресло.
– Да, Карлыгаш… Садись поближе… Ты хотела у меня кое-что спросить? – немного удивившись её появлению и, настроившись выслушать свою дочь, он с улыбкой на лице, медленно поднявшись, поставил камень на полку. Он не сводил с неё глаз. Желая предугадать с какой просьбой она хотела к нему обратиться, его озарило понимание, что он излишне напряжен и поэтому, желая скрыть свое внутреннее состояние, решил разрядить сложившуюся ситуацию.
– Почему ты замолчала? – уже тепло улыбаясь, тем самым радуя её, он сам пересел к ней и погладил её голову.
– Знаете, папа, я бы хотела поговорить с вами… Уже и позабыла о чём хотела…, – желая оправдаться, она повернулась в сторону полки и задумчиво нахмурила свои брови.
– Пожалуй, я не вовремя, папа. Вы устаете от работы, а я еще пробую надоедать вам дома… Раньше, когда был мой братик, вы часто шутили. Вы были веселым. Это я помню, пусть я была тогда маленькой. Неужели, папа, мы не станем прежними? – робко взглянув то на отца, то на полку на стене, она произнесла эти слова и, опустив голову, замолчала.
Тут его опалило жаром. Ему хотелось, не растягивая паузу, высказать ей в ответ что-то, что могло бы успокоить постигшее её сердце волнение, но нужные слова и фразы, не смея соединиться в формы, витали где-то далеко. И это далекое казалось чем-то недостижимым… Он сидел перед ней, как дикарь, знавший лишь язык жестов – тот самый, каким писатели описывали туземцев в своих увлекательных рассказах.
– Я словно Пятница Даниэля Дефо… Как всё схоже, что я, не смея что-либо возразить или ответить, не нахожу нужные слова…, – быстро пронеслось у него в голове и от того, ему стало от этого немного забавно. В этот момент, он уловил неуловимое – то, чего не выразить словами. Его разум желал это погружение в себя, может даже ощутить на себе одежду тех туземцев и прочувствовать пробирающуюся дрожь холодного ветра через оголенные участки тела, но надо было отвечать своей дочери. Выдохнув воздух из груди, не найдя ничего лучше, он обратился к ней:
