Прохладная и дождливая середина октября… Нельзя сказать, что вокруг была серость, мрак из-за плохой погоды и тёмных и пастельных цветов зданий Петербурга. Как никак, деревья с до сих пор зелёными, красно-оранжевыми, как огонь, и жёлтыми, как частички ушедшего летнего солнца, листьями в парках, возле памятников и ещё кое-где оживляли город, создавали атмосферу легкой игривости, а возможно и то, что кому-то это придавало немного бодрости и встряски.
На Площади Искусств за этой осенней красотой наблюдал высокий, стройный и симпатичный двадцатилетний дворянин Дьяков Николай Викторович. У него были тёмные, густые и гладкие волосы до плеч, глаза такого же цвета, а кожа бледная. Его взгляд сперва мог показаться полуживым, полумертвым, но после появляется осознание, что это глубокая внимательность, задумчивость. Он находился в парке без зонта, несмотря на несколько часовой слабый дождь.
«Такие яркие и красочные… Так заметны и соблазнительны даже ночью. Я бы не удивился, если бы они умели светиться в темноте», – трепетно рассуждал Дьяков.
Но тут его мысли прервал внезапно появившийся над ним чёрный зонт, из-за которого капли перестали стучать по всему телу молодого человека. Нерезко повернувшись, он увидел своего ровесника и друга Басова Альберта Олеговича. Такой же красавец, как и Николай, но, если можно так выразиться, с иной стороны: у него был вполне здоровый цвет лица, короткие русые волосы, светло-голубые, как небо, глаза, вовсю сверкала добродушная улыбка.
– Что за удивление на твоем лице? И не боишься заболеть?
Края губ Николая чуть дёрнулись; молодой человек помотал головой в знак отрицания.
– Нет. Это все ерунда. Я больше волновался бы за книгу или тетради, если бы я что-то из этого взял с собой, позабыв о зонте.
Тот чуть свёл брови.
– По-моему, ты немного не о том заботишься. Но это дружеская критика, я сказал это не с целью обидеть. Я знаю, как ты трепетно относишься к своим источникам просвещения, к своим творениям.
– Друг мой, ты имеешь полное право на адекватную критику во благо мне или родным. Её не имеют незнакомцы, ибо, посуди сам, кому какое дело до чужих, когда у каждого есть свои, чтобы делать для них добрые, благородные дела, давать советы?
– Свои…
– То есть родные, а также близкие друзья, которые причём настолько близкие, чтобы ты считал их чуть ли не своими родственниками.
– Брат… – Альберт игриво и шутливо пальцем вытер несуществующую слезу и шмыгнул от уже настоящего умиления.
– Я не раз говорил тебе о том, что безумно ценю нашу с тобой многолетнюю крепкую связь, такую же, как и между членами моей семьи. Для тебя моё откровение уже давно не должно быть новостью.
– Не новость, но каждый раз эти горячие и приятные слова трогают мое сердечко, – ответил Басов, не убирая весёлость и свет в его улыбке и движениях. На это Дьяков мило улыбнулся.
Друзья двинулись с места и начали выходить из Площади Искусств. Альберт продолжал защищать их обоих от дождя, который, кажется, стал на капельку сильнее, а Николай разок (но не первый раз за день) обвёл взглядом сквер, а затем уже переключился на друга и Михайловскую улицу.
– А ты погулять вышел, как и я?
– Нет, Коля, – начал Альберт уже чуть спокойнее, – я заходил к Зарищенко: два дня назад он попросил одолжить пару книг по античной культуре для общего развития, а так как я все университетские дела сделал и пока ничего не должен, тут же направился к нему.
Дьяков слушал данную историю с видимым удовольствием.
– Не уточнял, что именно хотел бы изучить?
– Насколько помню, он желал прочитать всё, что его заинтересует. Ещё упоминал про Платона. Он рассказывал, как в гостях у какого-то важного генерала – фамилию не запомнил – во время одной из бесед кто-то вкратце упомянул о видах души, что философ выделил. Вот эти слова и завладели его вниманием, а после помчался ко мне, уверенно думая, что у меня есть необходимая литература; и не ошибся, – ближе к концу Басов начал посмеиваться над забавной, по его, возможно, мнению, историей.
