Она заболела как-то внезапно, в один миг. Дом, шумевший ее звонким веселым голосом, разом приутих, призадумался, казалось, он тоже укрылся шерстяным одеялом и задышал тихо-тихо, не тревожа болезненный сон. Голубые глаза, которые я не унаследовала от нее – о чем безмерно жалела – стали почти синими, цвета микстуры, которую ей приходилось пить три раза в день. Мне было странно и как-то не по себе: возвращать то, что раньше всегда тебе давалось. Горячая еда и чай на столике у постели, «не купить ли тебе что-нибудь, я иду в магазин?», стопка новых газет и книги. Болезнь, которая врачам из местной поликлиники казалась обычной простудой, вдруг оказалась чем-то другим.
По ее просьбе, пытаясь завить непокорные пряди не моих же – светлых волос, я, по своей неловкости, то и дело обжигала ей кожу. Женщинам хочется быть красивыми везде и всегда. Она ругалась зло и бессильно – я плакала. От обиды не на ее сгоряча сказанные слова, а на свои непослушные руки, которые не могли дать силу ее слабым бледным ладоням.
Я научилась готовить еду, ровной стопкой складывать папины рубашки на полку. Отвечать на звонки весело, и даже почти нефальшиво, что все у нас в порядке, что вот-вот, уже, еще шаг – и болезнь отступит.
Я научилась скрывать жалость в своих глазах, зная, что причиню этой жалостью боль. Я перестала громко включать музыку и стала говорить тише на тон. Закрывала дверь в зал, разделяя квартиру на две баррикады, что раньше не приходило нам в голову. Я уяснила, что нельзя предлагать помощь, а нужно делать вид, что все в порядке вещей, когда она идет по коридору, цепляясь за стены. И пальцы с побелевшими костяшкам говорят все без слов. Что нужно кивать послушно и слушать советы одеваться теплее: «Ведь на улице холодно». «Но ты не была там месяца три!» – какая горькая усмешка в голове. Быть может, уже сместилось что-то в земле, и уже выросли пальмы, и белый песок, и жаркое лето заполонило город в ноябре?..
«Кушайте фрукты и витамины, вам нельзя болеть». А тебе можно? Проживать часы, раньше наполненные счастьем, в клетке четырех стен? С тоской глядеть в окно, не помня день недели, беспомощно тонуть в этом однообразии? А тебе, черт побери, можно вот так?
Мы не боролись, мы ждали. Нам было страшно, но каждый нес это в себе. Молча и терпеливо.
Врач из поликлиники глядел на нас такими безнадежными глазами, такими, что внизу живота образовывалась темнота, наполненная жутью, не высказанной вслух. Я думала о тех вечерах, когда возвращалась в дом, где ярко горело кухонное окно, где за плитой колдовала она, и пахло чем-то домашним, болтал телевизор, и хотелось укутаться в это ощущение дома, тепла. Хотя зачем я вру, я никогда этого не ценила, возвращаясь с учебных пар, односложно бурчала ответы, без аппетита ела старательно приготовленный ужин. Я начала ценить это потом, когда меня стал встречать еле заметным светом огонек настольной лампы в спальне. И тишина.
И ваза с фруктами.
Не знаю, как ей это удавалось. Фрукты всегда оказывались в центре стола, в центре нашей маленькой кухни. Каждый день. Болезнь не смогла этого отнять. Вымытые струей воды из-под крана, как картинка красивого натюрморта. Пусть она доставала их с нижней полки холодильника, а не покупала на рынке у дома. Но так она проявляла заботу о нас. Как могла.
Будто напоминание была эта ваза – жизнь впереди, и осень сменится летом, и будут яркие краски еще в этих серых стенах, и шумные гости, и веселые шутки, и нараспашку открытые окна.
А пока изо дня в день:
– Как ты сегодня?
– Так же.
– Не лучше?
– Скоро все кончится.
– Не говори так, ты идешь на поправку!
Отвернулась. Плачет.
Глажу по голове. Пока я верю в эту правду, сказанную вслух, пока твердо звучит мой голос. Нельзя сдаваться. Вот и у меня слезы, будто тоже повелась на эту глупость. Ерунда ли! Да что они знают, чертовы эскулапы! Нет лекарства сильнее нашего единства. Разве можно нас разделить?
