Четвёртый день января две тысячи шестнадцатого високосного года звучит для меня торжественно, как церковный праздник. Но дата на календаре пропечатана чёрным и, мало того, что не праздничная – так ещё и понедельниковая. Приближается день Рождества Христова, а Великий пост не соблюдён, и похвастаться здесь нечем.
Первые дни года, начало недели – самое время причёсывать потрёпанные новогодьем мысли и ощущения, определяться во времени и пространстве. Но главнее всего – понять, как жить дальше. Тут есть над чем задуматься.
Проснувшись в половине седьмого, уже не прислушиваюсь к себе: где колет, где болит – где-нибудь да обязательно болит! Лёжа с закрытыми глазами в абсолютной ещё темноте, знаю почти точно, сколько времени на часах. Об этом сообщают шум воды в ванной и начинающий посвистывать чайник на плите.
Василий встаёт ровно в шесть, летом – ещё раньше. У него с утра всегда две радости: дочитывать вчерашние газеты и принимать душ. Но перво-наперво – поставить чайник на плиту. Если он забывает это сделать, я теряю главный утренний ориентир и начинаю досадовать. А пронзительный свист кипящей в чайнике воды и меня поднимает из-под тёплого одеяла. Всё! Пора вставать!
Потягиваться, вынеживаться, крутиться с боку на бок, как бы отодвигая хоть на немного реальное наступление дня, не по мне. Если чайник подозрительно долго не свистит, его подстраховывают громыхающие по Краснознаменской улице трамваи. Самые первые – ещё пустые, они гремят жёстко. Я всегда их слышу. Раздражения не возникает – наоборот: мой город проснулся, начинает жить, негоже и мне отставать от него. Скоро трамвайный ход станет тяжелее и мягче, сольётся с другими городскими звуками, а пока длится благостный час тишины и небесного просветления.
Рассветная голубизна еле-еле пробивается сквозь плотные шторы, и я накидываю поверх тёплой ночной рубахи длинный стёганый жилет, шмыгаю на кухню, плотнее запахивая его полы. Зимой в нашей квартире более чем прохладно, и без таких вот подсугревок никак не обойтись. Этот крёстная перешила из моего ещё девического осеннего пальто. Она, заботница, и Васю без утепления не оставила – сшила ему основательную душегрейку на собачьем меху. Слава богу, спасаемся, мысленно благодаря крёстную Настю.
Залив кипятком чайный пакетик в кружке, выключаю верхний свет и подхожу к окну полюбоваться выпавшим за ночь снежком. Снег для Волгограда – всегда праздник, без него никак нельзя русской душе. Он словно бы прощает людей за грехи их, утешает и даёт надежду на чистый добрый день. Уж сколько поэтов пропело осанну свежему снегу, а чувство новизны остаётся прежним.
Утренний вид из моего окна отраден. Два высоченных мощных тополя чуть припушены белым, стоят – не шелохнутся, вокруг них – мелкая тополиная же поросль и куст сирени с редкими жухлыми листками прошлого лета, а через небольшую площадку в окружении окладистых голубых елей высится он – Жёлтый дом. Так обозначают в городе четырёхэтажное здание сталинской эпохи, построенное после войны. Над парадным входом четыре цифры – 1949. Мой ровесник! Есть в этом что-то кармическое, чуть ли не родственное. Невольно начинаешь сопоставлять свои судьбоносные даты с суровой жизнью этого дома. Когда-то он назывался КГБ, сегодня – ФСБ. Разгадать его нутряную сущность можно и без вывески у входа: под самой крышей, как кокарда на форменной фуражке, красуется орнаментально выложенный герб с пятиконечной звездой посерёдке. Ещё выше – внушительная сварная металлическая башенка с внутренним лифтом и вечно трепещущим мятежным триколором на шпиле. В особо ветреную погоду флаг не просто развевается, но бьётся, оглашая окрестность резкими, стреляющими звуками. Порой невозможно заснуть от щёлканья рвущегося в полёт полотнища. Меня это не утомляет. Более того, я люблю, чуть раздвинув шторы, наблюдать воочию, с собственной подушки, неустанный трепет флага моей Родины. Сердце наполняется гордостью и покоем: я не одна, я под защитой моей страны и вступать в дискуссии по этому поводу не собираюсь ни с кем. Чем больше клевещут на Россию нынешние либералы, тем более правым мне кажется её трудный путь и дорогими её символы.
