1 часть
Зима царствовала, как полноправная хозяйка, над глубоко уснувшей природой. И, казалось, что её суровое ледяное дыхание господствовало не только вокруг её владений, но и захватило в свою власть сердца деревенских жителей.
Наступил 1966 год. На севере Витебской области в нескольких километрах от живописного Освейского озера раскинулась белорусская деревня с рублеными бревенчатыми хатами. Деревянные крыши, заваленные снегом, белели пушистыми шапками в сгущающейся мгле. То здесь, то там из печной трубы в вечернее небо вырывались клубы дыма и постепенно рассеивались, сливаясь с темнотой. В морозном воздухе беспрерывно звенел лай собак.
Небольшая деревенская хата, где жила многодетная семья христиан, находилась недалеко от колхозной конторы. Незатейливый белорусский быт ничем не отличался от быта многих других хат. Справа от входа в хату красовалась большая глинобитная печь, в которой трещали дрова. От раскалённой докрасна плиты на стенах избы танцевали оранжевые блики. На плите в глиняном горшке кипел постный бульон с горстью пшена да парой луковиц. Мать, Надежда Степановна, стояла у печи и время от времени помешивала бульон деревянной ложкой с длинной ручкой. На лежанке печи, ближе к трубе, сушились яблоки и лечебные травы. Там же, на лежанке, мал мала меньше грелись четверо ребятишек. Черноволосые кареглазые, похожие один на другого, они лежали рядом друг с другом на животах и, подперев подбородки ладошками, терпеливо ожидали ужина.
В углу печи находился качарэжик – место, где стояли ухваты для горшков, кочерга, веник. Над печью располагалась жердь, где семья сушила одежду. Вдоль стен стояли лавы – сколоченные из сосновых досок лавки.
С левой стороны, рядом с окном, находился прыкуть – красный угол. Там стоял стол, накрытый вышитой скатертью. Отец семейства Иван Фёдорович, сидя за столом, читал семье псалом Давида. Две глубокие морщины прорезали его высокий лоб. Измученное от тяжёлых переживаний лицо казалось почти старым.
– «Если бы не Господь был с нами, когда восстали на нас люди, то живых они поглотили бы нас, когда возгорелась ярость их на нас…».
Старшая одиннадцатилетняя дочь Галя, сидела на сундуке и внимательно слушала отца. Она неподвижно смотрела на трепещущий огонёк за стеклом керосиновой лампы и размышляла о нелёгкой судьбе их семьи. Три месяца назад им отключили свет, чтобы они не слушали по радиоприёмнику христианские передачи.
Галя знала, что уже четыре года над её родителями издеваются односельчане за то, что отец и мать были верующими. В памяти ещё свежи были воспоминания о том, как прошлой ночью люди в милицейской форме вместе с большой собакой ворвались к ним в дом и искали каких-то людей. Милиционеры перепугали всех в доме, особенно младших детей, которые начинали кричать от страха всякий раз, когда к ним приближалась собака. Люди в милицейской форме обыскали каждый угол, заглянули под кровати, поискали в шкафу и за шкафом. Никого не найдя, они ушли, а братик и сестрички ещё долго не могли заснуть, вздрагивая от каждого шороха. Галя знала, что папу за веру выгнали с работы, а маму колхозницы чуть не убили металлическими крючьями, когда она вместе с ними убирала лён с поля. Потом председатель колхоза забрала у них землю, на которой они раньше сажали картошку. Всё это пронеслось в памяти с молниеносной быстротой, и слёзы невольно потекли по щекам.
Горькие воспоминания Гали прервал надвигающийся шум голосов за двором. Голоса становились всё громче и громче. Стали отчётливо слышаться слова.
– Монахи! Тунеядцы! Фанатики! Таким, как вы, не место в нашем коммунистическом обществе! – кричали за двором разозлённые односельчане.
Вдруг со звоном разлетелось стекло, и в комнату влетел грязный обломок кирпича. За ним в окно ворвались хлопья снега и закружились по комнате. Тут же от удара лопнуло другое стекло и один за другим стали влетать камни, падая на стол, на печь, на чистый пол.
