Первое похищение случилось не по моей вине.
А вот к остальным я уже приложил руку.
Я лежал в облаке коричневых бутылок. Руди валялся на полу, на лице засохла рвота. Я вроде как должен был за ним присматривать. Руди нюхал кокс – омерзительный западный синтетический наркотик. Чем плохи наши, восточные, благородные опиум с катом? А не это пижонское дерьмо.
Из угла на нас неодобрительно взирала статуя Сарасвати[1]. Воняло палочками с камфорой, которые я купил, чтобы перебить стоялый пивной перегар, запах пота и уличной еды, щедро сдобренной куркумой.
Квартира Руди была – как говорит элита? – суперстильной. Плазма, шелковые ковры, на стенах картины современных художников. Продуманное встроенное освещение. До праздника Дивали[2] оставалось десять дней. Повсюду высились горы подарков от поклонников, рекламодателей, политиков. Корзины продуктов, коробки сластей, букеты, японская электроника, открытки с деньгами.
Стоял один из тех влажных теплых дней, когда все чешут жопу и ВВП нашей великой страны недотягивает до прогнозов Всемирного банка.
Обычно из нас двоих не пью я. Видимо, сказалось напряжение: попробуйте-ка с утра до ночи присматривать за Руди, покрывать его, следить, чтобы он в непотребном виде не попался на глаза газетчикам. Меня мучило чувство вины, а еще бесило, что я не могу проводить время с женщиной, которую люблю, в общем, это тоже сыграло свою роль. Один-единственный день мне нужно было смотреть в оба, а я расслабился.
Был час дня. Через три часа должна была прийти машина и отвезти нас в студию. Через четыре часа загримированному Руди полагалось блистать перед целой Индией в главной телевикторине этой проклятой страны, «Мозгобой».
Я силился нащупать баночку чего-нибудь, чтобы встряхнуться. Нашел какое-то пойло, теплое, точно кошачья моча, как вдруг нам вышибли дверь. И запустили руки в квартиру, чтобы сорвать единственную уцелевшую петлю.
Послышались грубые возгласы. Я попытался подняться. Точнее, вскинул конечности, как перевернувшийся на спину буйвол.
– Руди! Вставай! К нам кто-то… – прошептал я. От глотки моей, иссохшей, словно пустыня, толку было мало.
Дверь наконец подалась, застонав, как пятидесятилетний в спортзале. Я хотел было крикнуть. Губы беспомощно шлепали.
Вошел мужчина, одетый больничным санитаром, с двумя складными креслами-каталками. Улыбнулся, увидев, как мы валяемся на полу посреди бардака.
«Бац, бац», – в дело пошла дубинка.
Я крикнул раз, потом еще раз, когда почувствовал кровь. Лицо мое закрыли хирургической маской. Я беспомощно булькал под нею. Я даже не сопротивлялся. Я вообще ничего не делал. Меня подняли и привязали к каталке.
Я увидел его желтые зубы, четки из черных бусин, похожих на высушенные человеческие головы, услышал, как он сказал:
– Тихо, или жирдяй получит.
Он хотел меня припугнуть? Значит, явно не в курсе, в каких мы с Руди отношениях. Тот даже не проснулся.
Тогда у меня еще был мизинец. Я скучаю по малышу. Позднее похитителям придется доказать, что жертва жива, а есть ли доказательство лучше, чем палец слуги?
Они отрубили его ножом, каким в дхабах[3] режут овощи; такими клинками на рынке ровняют огромные пучки кинзы.
Я усвоил урок: если пытаешься шантажировать чувака, чтобы он отвалил тебе кусок богатства, тебя самого порежут на кровавые куски.
Я скучаю по своему мизинцу. Хороший был палец.
Гребаный Дели. Гребаная Индия.
Вы же понимаете, это не один из тех фильмов, которые начинаются как комедия, где Шах Рукх и Прити[4] играют университетских друзей, а потом, чуть погодя, у всех вдруг обнаруживают рак, матери оплакивают фамильную честь, но все заканчивается свадьбой, а гости танцуют так, что беды отступают. Это никакая не трагедия. Мне всего-навсего отрубили палец. Ну, и мы организовали ряд похищений.
