В деревню Варюнька приехала в субботу. Был тихий, серый и грустный день. Один из таких, когда не хочется выходить из дому, когда приятно сидеть у окна и смотреть на замершие, почерневшие от осенней сырости деревья, на влажные листья, тяжело повисшие на ветвях, на пустынный луг, по которому изредка торопливо прокатится машина или трактор с прицепом.
От автобусной остановки Варя шла быстро, по сторонам не глядела, опасаясь встретиться с любопытными и насмешливыми взглядами односельчан. Шла и ежилась, представляя, как в каждой избе теперь у окна торчат бабы и обсуждают ее. Не могла же тетя Шура Пискарева не рассказать в деревне, как встретила их с Колькой Хомяковым в городском сквере между кинотеатром и универмагом. Дернул же их черт днем потащиться в кино! Ну ладно, посмотрели и шли бы себе туда, где меньше людей. Так нет! В скверике захотелось посидеть!.. Уж больно день тогда был хорош! Пригревало сентябрьское солнце. Терпко пахло опавшими листьями. Ветерок приносил запах грибной сырости. Тонкие струйки небольшого фонтана тихонько шелестели, будто нашептывали что-то кленовым листьям, покачивающимся на воде. Колька говорил Варюньке о фильме. Она слушала и не слушала. Ей было хорошо! Они шли под руку по аллее, выбирая скамейку, чтобы присесть. Вот тут-то и окликнула их тетя Шура, которая приехала в Москву за покупками и теперь отдыхала в скверике от толкотни в универмаге. Варюнька вздрогнула, растерялась. Она понимала, что ей не надо показывать своего смущения, пыталась справиться с волнением, но еще больше терялась и краснела. Ведь под руку ее держал Колька Хомяков, чужой муж! А он не только не смутился и не растерялся, но даже обрадовался встрече с односельчанкой, привет родителям передал… Нет, не могла тетя Шура не рассказать о встрече с ними. Оттого-то и не радовал Варюньку приезд в родную деревню, оттого-то и ежилась она, представляя, как смотрят на нее из каждого окна. Но она ошибалась. Заметила ее только бабка Игнатиха, которая ждала из райцентра свою внучку и поэтому не отходила от окна.
– Кто это пошел-та? – прильнула она к стеклу, щуря слезящиеся глаза.
Ее дочь лениво посмотрела в окно и, зевнув, сказала:
– Варюнька! Любаньки Егоркиной…
А Варюнька тем временем повернула с дороги на тропинку, которая напрямик пересекала луг, перепрыгивала лощинку и выходила на ту улицу, где стояла их изба. Серую шиферную крышу Варюнька увидела, как только свернула на тропинку. Увидела серое крыльцо, желтую дверь, три темных окна… «Дома ли мать? – подумала Варюнька. – Дома, конечно… Сидит, небось, у окна, прядет или вяжет, изредка бросает взгляд в окно и гадает, не дочка ли это торопится по лугу? А что, интересно, делает брат? Читает? Читать-то он любит!»
Мать шила, сидя у окна. Увидела дочь лишь тогда, когда она поднялась на крыльцо.
– Ой, ой, доченька приехала! – заойкала мать, отложила шитье, засуетилась и заторопилась к двери.
Варюнька поставила сумку на табуретку и обняла худенькие плечи матери.
– Ты надолго?
– Нет, мам, ненадолго… – ответила Варюнька, вытирая выступившие на глаза слезы. В последнее время она стала «мокроглазая», плакала, даже читая книги, часто не только над горькой долей героинь, но и от умиления. – А где же Ванёк?
Лицо матери, осветившееся тихой радостью при появлении дочери, такой красивой, умной, да, да, умной, ведь далеко не каждая девушка в их деревне поступила в институт, помрачнело, стало сухим. Мать считала, что Ванек отбился от рук.
– Поди узнай, где его носит, – ответила она. – Ужинать придет, и то хорошо!
