В мертвом городе

Поздно вечером ко мне домой зашел Толик Дик. Мы сидели на кухне и смотрели в пыльное окно. Куст акации, за лето из зеленого ставший серо-пепельным, уныло скреб по стеклу голой веткой.

Толик приподнялся, распахнул створку, и отломил отмершую часть куста…

– Вот так и мы, – бесцветно сказал он и положил ветку на кухонный стол.

– Ты есть хочешь? – спросил я

– Я не ем вторые сутки, – ответил Толик, – и не хочу… Вчера похоронили Людмилу Георгиевну… Ты помнишь, она вела у нас в школе математику? Я пошел на кладбище. Ее принесли в целлофановом мешке, вытряхнули из него, поцеловали и сбросили в яму… Потом яму закопали…

– У меня есть картошка, я могу ее отварить.

– Отвари, – равнодушно ответил Толик. – Говорят, что авиаторам скоро дадут зарплату.

– Картошку почистить или просто так?

– Просто так, – отмахнулся Толик. – Я написал материал о том, как хоронили Людмилу Георгиевну… Он может пойти на первую полосу?

– Не выдумывай, – возразил я, – никто такие материалы на первой полосе не дает. Кстати, какое сегодня число?

– Тридцатое августа тысяча девятьсот девяносто пятого года, – с пафосом ответил Толик Дик. – До третьего тысячелетия остается четыре года четыре месяца и полтора часа.

– Значит, сегодня ровно полгода, как наша газета перестала выходить, – вздохнул я. – Это надо отразить в передовой.

– Мы же договорились, что наша газета выходила и выходит по расписанию – пять раз в неделю, – голос у Толика напрягся, и я не стал спорить. В конце концов – он был прав. Каждый день мы исправно писали материалы и делали макет очередного номера нашей газеты, отбирали фотографии для клише и все это прятали в общие папки, аккуратно пронумеровав и обозначив датой. Таких папок у нас набралось порядочно: они лежали прямо на полу в моем редакторском кабинете, занимая целый угол за письменным столом. Денег на выпуск газеты нам никто не давал, поскольку мы не «отражали» проправительственные настроения, а печатать газету в долг типография отказалась. Наша родная типография была по уши загружена заказами на печатание рекламных листков всевозможных обществ и сообществ так называемых новых русских и эротических бюллетеней «Без покрывала». В типографии регулярно получали зарплату и ели ананасы.

– В сентябре будет шестьдесят лет нашему судостроительному заводу, – мы уже ошкуривали горячую картошку, вытирая липкие от кожуры пальцы мокрым полотенцем, – надо бы отразить…

– Я знаю, – промычал Толик. – Цех ширпотреба у них, кажется, еще работает. Кстати, они недавно оформляли интерьер банка «Канон», и рабочим выдали по сто семьдесят пять тысяч рублей зарплаты.

– Ого! Аж на восемь буханок хлеба, – завистливо вздохнул я.

– Там у них новая фирма открылась, – сказал Толик, вытирая рукавом рот, – по сбору металлолома… Говорят, какие-то японцы или корейцы.

– Да ну! – удивился я. – Где они думают его собирать?

– Как – где! – Толик удивленно посмотрел на меня. – Будут демонтировать станки и вывозить к себе под видом металлолома… Считай, судостроителям повезло: месяца два-три они еще продержатся, а вот станкостроителям – полная хана… Вчера последний цех закрыли. Зарплаты у них с февраля нет…

Когда Толик ушел, было уже совсем темно. Я вышел на балкон и увидел необычайно огромную, полную луну. Она висела низко над Городом и от нее во все стороны расходились широкие белые лучи, как от театральных «юпитеров». Город в этих лучах был белым и холодным, словно его по самые крыши засыпало крошками льда. Я сел на старенькую банкетку и представил Людмилу Георгиевну в яме. Длинно и ровно распростертое тело со скрещенными на груди руками и вспухшим от голода животом. Слегка проваленный внутрь рот и немного отечные полукружья под неожиданно синими глазами. Да, именно такой я и видел ее в последний раз возле мусорных ящиков на вокзале. Она стояла с коричневой хозяйственной сумкой, из которой выглядывала какая-то вязаная тряпка и горлышко пустой бутылки. Она стояла и пристально смотрела прямо на меня, а к ее ногам жался какой-то грязный и ласковый песик, испуганно просунувший хвост между задних лап. Они смотрели на меня в четыре одинаково голодных глаза, и у песика от смутной надежды потекла светло-желтая слюна.