…И вот пришла весна. Обычная – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе – грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из «Заготскота», то и останется он у него в руках, ибо дяди из «Заготскота» все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов матерятся на чем свет стоит.
– Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
– А, тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега.
А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: «Пи-у».
Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву, а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше – умирать.
Малый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.
Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варевом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разговоры – завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем – что, может, жизнь – судьба эта самая – могла бы быть какой-нибудь иной – малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего – хорошо. Особенно весной.
Степан
В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.
Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
Он долго сидел так и смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.
– Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
– Степка, что ли?
– Но… Не узнал?
– Хот!.. Язви тя… Я уж думал – почудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись, чмокнулись пару раз.
– Пришел?
– Ага.
– Что-то раньше? Мы осенью ждали.
– Отработал… отпустили.
– Хот… язви тя! – отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать.
– А Борзя-то живой ишо, – сказал он.
– Но? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. – А где он?
– А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
– Шалавый дурак.
– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь – обидишься…
Присели на верстак, закурили.
– Наши здоровы? – спросил Степан. – Пишут ребята?
– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
– А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
– Да редко пишут. Ничо вроде… Игнат хвалится. А Максим – на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
– Нет, зачем: лес валили.
– Ну да, – Ермолай понимающе кивнул головой. – Дурь-то вся вышла?
– Та-а… – Степан поморщился. – Не в этом дело.
– Ты вот, Степка… – Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем. – Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.
