В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
– Смотреть надо, а не ворон считать!
Сверху что-то отвечали.
– Слезь у меня, слезь… Я тут с тобой потолкую! – проворчал Иван.
– Вы Громов?
– А?
– Громов Иван Николаич?
– Ну.
– Телеграмма…
Иван взял телеграмму, прочитал… Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб (девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться).
Иван еще раз прочитал телеграмму… Склонил голову на руки.
Подошли двое рабочих из бригады.
– Что, Иван?
– Отец помирает, – сказал Иван, не поднимая головы.
– Распишитесь, – попросила девушка.
– А?
– За телеграмму…
Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
– Наука, – один из рабочих взял телеграмму, прочитал.
– Семен-то… кто это?
– Брат.
– Нда…
Подошли еще рабочие.
– Что?
– Отец у Ивана помирает.
…Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно…
…Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица… Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича… И разошлись. Сеня остался один.
…Вошел Иван.
Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу…
– Все уж… отнесли.
Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог… Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
– Ладно, перестань. Ладно, Сеня…
– Он все ждал… кхэх… На дверь все смотрел…
– Ладно, Сеня.
Братья не были похожи. Сеня – поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун – выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет, Ивану – за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый…
– Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу.
Иван огляделся.
– Что же один-то?
– А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся.
Сеня тоже сел.
– Поглядел бы, какой он сделался последнее время – аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был.
Иван глубоко затянулся сигаретой.
– Может, поешь с дороги?
– Пошли на могилу сходим.
Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол… Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца… Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
– Завалится скоро, – сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат. – Перебрать бы – никак руки не доходят.
– Тут, я погляжу все-то не лучше.
– А кому строиться-то? Разъехались строители… города строить.
Некоторое время шли молча.
– Почему так пусто в деревне-то? – спросил Иван. – Как Мамай прошел.
– Я ж тебе говорю…
– Да ну, все, что ли, разъехались?
– Много. А кто есть – все на уборке.
– У вас совхоз, что ли?
– Теперь совхоз… Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове – рядом совсем.
– А сейчас где?
– В Березовском.
– А ты шоферишь все?
– Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я – главный.
– Механик, что ли?
– Старший шофер, какой механик.
Пришли на кладбище.
Остановились над свежей могилой, обнажили головы… Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе, – все это действует на живых извечно одинаково: больно.
