Вчера умрет твоя любовь

–– Если ты хочешь получить красную розу, — молвил Розовый Куст, — ты должен сам создать ее из звуков песни при лунном сиянии, и ты должен обагрить ее кровью сердца. Ты должен петь мне, прижавшись грудью к моему шипу. Всю ночь ты должен мне петь, и мой шип пронзит твое сердце, и твоя живая кровь перельется в мои жилы и станет моею кровью.

— Смерть — дорогая цена за красную розу! — воскликнул Соловей. — Жизнь мила каждому! Как хорошо, сидя в лесу, любоваться солнцем в золотой колеснице и луною в колеснице из жемчуга. Сладко благоухание боярышника, милы синие колокольчики в долине и вереск, цветущий на холмах. Но Любовь дороже Жизни, и сердце какой-то пташки — ничто в сравнении с человеческим сердцем!..

...Когда на небе засияла луна, Соловей прилетел к Розовому Кусту, сел к нему на ветку и прижался к его шипу. Всю ночь он пел, прижавшись грудью к шипу, и холодная хрустальная луна слушала, склонив свой лик. Всю ночь он пел, а шип вонзался в его грудь все глубже и глубже, и из нее по каплям сочилась теплая кровь...

...Розовый Куст крикнул Соловью, чтобы тот крепче прижался к шипу.

— Крепче прижмись ко мне, милый Соловушка, не то день придет раньше, чем заалеет роза!

Соловей еще сильнее прижался к шипу, и острие коснулось наконец его сердца, и все тело его вдруг пронзила жестокая боль. Все мучительнее и мучительнее становилась боль, все громче и громче раздавалось пение Соловья, ибо он пел о Любви, которая обретает совершенство в Смерти, о той Любви, которая не умирает в могиле...

О. Уайльд «Соловей и Роза»

Конверт одиноко лежал на небрежно застеленной кровати, нетронутый, манящий, хранивший в себе… нечто важное. Айрис чувствовала, что его содержимое полностью изменит ее жизнь, и невольно медлила.

Если подумать, тогда тоже все началось с письма. Необычного, без марок, из желтоватой плотной бумаги, написанного изумрудными чернилами и запечатанного сургучом. То письмо она помнила отчетливо, словно и не прошло с его получения фактически шести лет. Оно стало пропуском в новую жизнь, все изменило. С него началось волшебство.

Айрис Поттер светло улыбнулась. Эти воспоминания обладали огромной силой, позволяющей ей призывать Патронуса. Да, волшебный мир не был сказкой, в которую поверила тогда еще одиннадцатилетняя Айрис, но он дал несчетное количество счастливых минут, дал, за что бороться и ради чего жить.

Тонкие пальцы огладили шероховатый пергамент. Старый – похоже, старше, чем подшивки газет времен Первой магической. По центру конверта почерком, до странного похожим на почерк Айрис, кто-то старательно вывел «Айрис Лили Поттер». Чернила сильно выцвели, их изумрудный цвет скорее угадывался. А на обороте, на сургуче был отпечатан странный, смутно знакомый символ: круг в треугольнике, перечеркнутом вертикальной линией.

Письмо Айрис вручил Дамблдор, и она предчувствовала, что оно тоже несет в себе колоссальные перемены, как и то, самое первое, адресованное в чулан под лестницей. Айрис прикрыла покрасневшие от бессонных ночей глаза, собирая в памяти разрозненные, болезненные кусочки воспоминаний.

События рокового вечера до сих пор болью отдавались в груди. Не такой острой, перехватывающей дыхание, встающей тугим комом в горле, какой она была год назад, когда погиб Сириус. О, эта боль была тупой, но терзающей бессилием и несвершившейся местью.

Айрис никогда не доверяла Снейпу. Она убеждала, доказывала, просила, но без толку. Дамблдор до последнего верил этому сальноволосому ублюдку, этой волдемортовой крысе, за что и поплатился.

Яркая зеленая вспышка заклятия и сухое старческое тело, летящее вниз с Астрономической башни, – Айрис еще долго во снах будет видеть страшный миг.