Глава 1
- Нет в тебе, Ласточкина, понимания
момента, - со вздохом произнес Афанасьев. И глянул так, с укором,
что я даже почти усовестилась. Усовестилась бы, может, и совсем,
если бы не скрипнувшая дверь.
И человек, в эту дверь вошедший.
- Экая ж… гарная паскудина, -
Афанасьев обладал воистину удивительною способностью описывать
людей. Точно. Емко. И главное, тихо, ибо Окрестин-Жабовский,
назначенный нам начальником, не услышал. А может, услышал, но виду
не подал. В конце концов, куда их сиятельству-то да до нас
снисходить.
Я подавила вздох.
Гарная.
Вот чего у Гришки не отнять было,
так это той самой «гарности».
А что, потомок древнего и славного,
пускай и поиздержавшегося рода. Высок. Статен. Осанку держит. На
люд простой взирает с легкою насмешкой. И главное, физия такая, что
прямо на обложку просится.
Ну или по морде.
- Ласточкина, - меня он все-таки
заметил и слегка поморщился. Нет, кто бы другой и не заметил, ибо
физию Гришка держать умел. Но я-то его знаю, как облупленного. –
Зайдите, будьте любезный.
- И вежливая, - добавил Афанасьев
печально.
Еще какая…
Он никогда-то не ругался, Григорий
Александрович.
Был мил. Любезен. Очарователен.
Настолько очарователен, что шансов у меня не оставалось. Да и не
только у меня. В него, почитай, почти весь наш курс был или влюблен
или почти. А он пользовался.
Это я теперь умная и понимаю. Тогда
же…
Тогда сердце обмирало и ухало
куда-то в пятки, когда Гришка брал мою руку. Бережно так. И к губам
подносил. И глядел исподлобья с этою своей насмешечкой. Мол, все-то
про тебя знаю, все-то вижу.
- Вот… - Афанасьев дождался, когда
там, в коридоре, скрипнет дверь, та, которая начальственная. – Я и
говорю, что нет в тебе понимания момента! Дала бы ты ему, не
переломилась, и ходила бы гоголицею…
Отвечать я не стала.
Проблема не в том, что Гришка ко мне
приставал. Нет… проблема как в обратном. То есть, нет, я к нему
точно не приставала. И не собираюсь. Не теперь.
- Ладно, иди ужо, я тебе чаечку
заварю.
И рукой махнул.
Афанасьев, он добрый. И понимающий.
И видят боги, я бы осталась тут с ним, пить крепкий горький чай из
старых граненых стаканов, греметь ложечкой по стеклянным стенкам да
закусывать свежайшими пирожками, которые Афанасьев брал в булочной
на углу. И главное, я тоже туда заглядывала, но на пирожки, чтобы с
пылу, с жару, никогда не попадала.
Да, нет во мне чувства момента.
Совсем.
У кабинета высокого начальства, я
вытерла вспотевшие руки о юбку. Юбка была форменной, а потому
сидела кривовато, как и китель. И чувствовала я себя в этом, как…
дерьмово чувствовала.
Не в одежде дело.
И не в двери этой, которая появилась
в участке в один день с Гришкой. Её привезли на замену старой,
этаким символом перемен.
Ненавижу перемены.
Я буравила взглядом темное, с
краснотой, дерево, поблескивавшее лаком.
Стучать…
Хрен тебе.
Рука легла на витую ручку. Гришка
всегда любил этакое, необычненькое…
- Доброго дня, - сказала я,
переступив порог. И не сдержалась. Хмыкнула. Кабинет тоже
преобразился. Старый ковер, протертый местами до дыр, исчез, как и
письменный стол, и кресло, и все-то прочее, обычное, знакомое до
боли.
Ушли в отставку вместе с
Михальским.
Зато появились новые панели, явно из
какого-то дорогого дерева. И ковер тоже новый. И стол массивный,
видом своим внушающий мысли о том, что сидит за ним человек
предостойнейший. А еще важный и серьезный. Пресс-папье. Шкаф для
бумаг. Сейф мрачной серой громадиной.
- Доброго, проходите, - Гришка
указал на стул. Стул, к слову, тоже был новым.
И даже портрет батюшки-императора, к
слову, не печатный, как прежний, а писаный маслом. Ну да, как
иначе-то… печатные князьям держать невместно.
- Присаживай… ся, - выдавил он и сам
дверь прикрыл.
