День в Артстуссе был не более чем концепцией, академическим термином для обозначения периода между двумя ночами. Он не нес света, лишь разбавлял тьму до состояния мутной серой взвеси, в которой тонули шпили готических новостроек и бетонные ребра бруталистских жилых блоков. Для Повиллиана, впрочем, и эта уступка небу была излишней.
Его мир, настоящий и единственный имеющий значение, светился собственным холодным светом. Это был архипелаг из трех мониторов, раскинувшийся на широком, испещренном царапинами столе. Центральный, самый большой, был океаном кода. Строки символов, выровненные с маниакальной точностью, текли по нему сверху вниз – упорядоченная, предсказуемая вселенная, где каждый оператор if и каждый цикл for подчинялись незыблемой логике. Слева, на вертикально развернутом экране, ползла документация и логи системы – сухой, безэмоциональный отчет о жизни цифрового организма. Справа, на третьем, мерцали графики загрузки процессора и сетевой активности – кардиограмма его личного бункера.
Повиллиан, которого в редких онлайн-чатах знали как Лиана, сидел в глубоком кресле, чья экокожа давно потрескалась, обнажая желтоватый поролон, словно незаживающая рана. Его пальцы, длинные и бледные, порхали над механической клавиатурой. Громкие, отчетливые щелчки клавиш были единственной музыкой, которую он допускал в свою жизнь днем. Это была симфония его контроля. Щелк-щелк-щелк – команда принята. Щелк – переменная объявлена. Клац – функция выполнена. Безупречно.
Рядом с клавиатурой, на резиновом коврике, стояла большая пачка картофельных чипсов с едким запахом химического сыра. Он закидывал их в рот, не глядя, механическим движением, почти не ощущая вкуса. Это было топливо, не более. Пальцы, испачканные в оранжевой крошке, оставляли жирные следы на клавишах Shift и Enter, но его это не волновало. Этот беспорядок был частью системы, контролируемый хаос. В отличие от того, что творился за окном.
Окно было врагом. Порталом в мир, который он презирал. Поэтому оно было занавешено плотной шторой из черного блэкаута, настолько тяжелой, что, казалось, она поглощает не только свет, но и звук. Лишь в одном месте, у самого пола, ткань слегка отошла, пропуская внутрь тонкий, как лезвие скальпеля, луч серого дневного света. В этом луче лениво кружились пылинки, единственные свидетели течения времени в застывшем воздухе комнаты.
Если бы этот луч мог путешествовать, он бы осветил убогость и функциональность жилища. Кровать в углу была просто кучей серого одеяла на матрасе, брошенном прямо на пол. Никаких рамок, никакого изголовья. Сон был вынужденным отключением, а не отдыхом. У стены громоздились стопки книг: не беллетристика, а тяжелые, фундаментальные талмуды по теории алгоритмов, архитектуре ЭВМ и сетевым протоколам. «Искусство программирования» Кнута лежало сверху, раскрытое на главе о сортировке.
В другом углу, который условно считался кухней, тихо гудел маленький холодильник, его белая эмаль покрылась желтыми пятнами и наклейками от давно съеденной пиццы. На нем стояла микроволновка с вечным бурым пятном на стекле дверцы. Рядом – пирамида из пустых банок от энергетического напитка «Нейро-Стим», выстроенная с той же педантичностью, с какой он выравнивал код.
Воздух был густым, пах озоном от работающей техники, застоявшейся пылью и тем самым приторным сырным ароматизатором. Откуда-то из недр системного блока, стоявшего на полу подобно черному монолиту, доносился ровный гул вентиляторов, выдувающих горячий воздух. Его светодиодная подсветка была отключена. Лишний визуальный шум.
Лиан сделал еще один коммит, отправив порцию своей работы на удаленный сервер. Он не знал своих коллег в лицо и не хотел знать. Они были лишь никнеймами в системе контроля версий, анонимными аватарами, оценивающими чистоту его кода. Идеальные отношения.
