Белый коридор, белые стены – обвожу взглядом
все вокруг, чтобы хоть как-то и чем-нибудь занять свои мысли. Я снова сижу у этого
кабинета и трясусь как осенний лист. За последние полгода я появлялась в этих
дверях чаще, чем на работе.
Дрожь в руках выходит из-под контроля, я никак
не могу ее унять.
Белые жалюзи, белая плитка, появившийся передо
мной белоснежный халат…
— Вера! Доброе утро! Пойдемте, — высокая
брюнетка с большими глазами тянется ключом к замочной скважине.
От ее искренней улыбки всегда на душе творится
хаос: с одной стороны, появляется надежда, и душа рвется ввысь. А с другой,
каждый раз я боюсь, что она вот-вот скажет, что этой самой надежды у меня
больше нет.
Делаю глубокий вдох, медленно поднимаюсь с кресла.
Неуверенно шагаю за брюнеткой в кабинет. От волнения трясущиеся ладошки сильно вспотели,
и я стараюсь незаметно вытереть их о свою хлопковую синюю юбку. Даже если водой
на нее капнуть — никто и не заметит. На то и была сделана ставка. Сюда я всегда
приезжаю в такой одежде — чтобы не были видны следы пота и слез.
— Что же, — спустя минуту произносит Захарова,
переворачивая очередную страницу в папочке, лежащей на ее столе, — Я… Ну, да… Я
вижу положительную динамику. Но, — перевернув последний лист, она смотрит прямо
в мои глаза, — обрадовать пока что, увы, ничем не могу.
Раз за разом я слышу от нее такие одинаковые
по смыслу слова: нечем порадовать, не могу обнадежить…
— Ну, ничего. Чудес не бывает, — произнести
эти слова мне удается только шепотом.
Пока Елена Викторовна изучает бумаги по
второму кругу, вытираю слезы салфетками с ее стола. Я давно не скрываю свои
эмоции в этом кабинете.
— Чудес, может, не бывает, но медицина не
стоит на месте. Мы с вами прошли только половину пути. Вера, рано опускать
руки, — ее добрый уверенный взгляд внушает доверие. — Мой опыт подсказывает,
что мы уже близко. Я скорректирую немного ваш список и добавлю очень сильный
препарат. До этого в нем не было смысла, но, видимо, подошло время применять
тяжелую артиллерию. Он усилит эффект, который мы уже имеем. А еще, я увеличу
дозировку ваших таблеток с двухсот пятидесяти до пятисот миллиграмм, как мы с
вами и обсуждали в прошлый раз.
Гинеколог смотрит на меня очень серьезным
взглядом, нервно теребит ручку в руке.
— Я делаю это на свой страх и риск, но верю,
что мы с вами уже скоро добьемся результата, — она быстро и размашисто
заполняет бланк. Делает так, словно боится передумать.
— Какой в этом для вас риск, если хуже для
меня уже быть не может?
Я прекрасно помню о побочках, которые Захарова перечисляла во время
прошлого приема. Но они меня нисколько не страшат. Больше года назад я умерла,
когда мое сердце разбили. Что может быть хуже, когда ты существуешь с дырой
вместо него, а не живешь?
— Вера! Я вас очень прошу, если почувствуете
себя плохо, начнется головокружение, откроется кровотечение, другие симптомы…
Пожалуйста, сразу в больницу! Не ждите, что само пройдет, не занимайтесь
самолечением. Терять, может, и нечего... А навредить организму у нас с вами
цели нет. Держите, — она ставит печать и протягивает очередной рецепт. Пятьсот
миллиграмм редко закупается аптеками. Если не найдете…
— Принимать две по двести пятьдесят, —
заканчиваю я за Захарову.
— Именно так.
После приема я еду в аптеку. Это единственная
на моем пути, возле которой никогда нет проблем с парковкой и заездом. Фармацевт
знает меня как родную. Всякий раз, когда я протягиваю ей рецепт, она смотрит на
меня с сочувствием. Ненавижу ее взгляд. Он полон жалости ко мне.
Расплатившись, молча забираю пакет с
медикаментами и уезжаю на работу.
Подъехав к ресторану, какое-то время барабаню
пальцами по рулю, собирая себя в одно целое – в Веру. Насмешка судьбы, когда у
человека с таким именем как таковой, веры нет ни грамма — ни в душе, ни в
сердце. Вообще, нигде. Скорей, обуглившаяся горсточка надежды, но не более того.
