Неумело, а потому с ненужными усилиями, он втиснул себя в эластичный конькобежный комбинезон, от паха до подбородка протянул застежку засекреченной тонюсенькой молнии и предстал перед зеркалом. Рассмотрел себя без удовольствия, оттого скривившись личиком, и вдруг насмешливо приказал:
– На старт!
Как там у них, у конькобежцев, видел же по телевизору? Левая нога на линии носком вперед, правая ступней в развороте на девяносто градусов для первого толчка сзади, полуприсед, как в гопаке…
– Внимание! – И тут должен последовать выстрел.
Он не дождался выстрела, потому что выстрела не могло быть. Но старт все-таки будет. Скоро звякнет звонок вызова – вместо положенного выстрела – и он сделает рывок. Куда? Для чего? Нет, не к такому старту он готовил себя все эти лихорадочные ученические годы.
Звякнул звонок. На выход…
…С необозреваемой высоты по пятнисто-каменным в ядовитой зелени противоестественного мха ступеням к яростно освещенной площадке, на которой трехметрово торчало белое продолговатое нечто, спускаются двое – он и она. В неких старческих одеждах.
ОНА. Это наконец то?
ОН. Не знаю. Посмотри сама.
ОНА. Мне страшно.
ОН. Мне еще страшнее. (Приказно.) Ну!
Она делает шаг, поднимает с яркой земли хвост веревки и дергает за него. Хламида беспорядочно сползает, открывая беломраморную фигуру юного атлета. Скульптурный юноша застыл перед неотвратимым рывком в битву, в смерть, в бессмертие, в никуда.
ОНА. Ты сделал это?
ОН. Это сделало меня.
ОНА (потрогав скульптуру за колено). Холодный.
ОН. Как моя могила, которую я наконец заслужил.
ОНА. Ты заслужил бессмертие, а не могилу.
ОН. Я – гений?
ОНА. Ты – гений. Но гений устал и хочет чаю. Пойдем, милый.
Медленно, как и спускались, они поднимаются по ступеням. Исчезают. Дождавшаяся их ухода девица в лифчике и шортах спускается по той же лестнице в отчетливом ритме степа.
ДЕВИЦА. Ну-с, посмотрим, что наваял мой дед, в дальнейшем именуемый старым хреном. (Идет вокруг скульптуры.) Как поживаешь, каменный гость? Молчишь? Гордый, да? (Поднимается на приступочек пьедестала и трогает мраморного атлета за причинное место.) Э, да ты не каменный?!
Скульптурный юноша подхватывает ее под мышки и возносит к себе на пьедестал. Девица обеими руками обнимает его за шею.
ДЕВИЦА. А я его старым хреном обозвала. Ужель он прав, и он – гений?
Скульптура деловито расстегивает на ней лифчик.
Пошел занавес. За ним глухо, но обвально аплодировали. Мраморный юноша длинно, от горла до промежности, развалил молнию на разрисованном под мрамор конькобежном комбинезоне и злобно сказал прятавшей титьки в бюстгальтер девице:
– Ты что, идиотка? Не понимаешь, по чему бьешь?
– Премьера же! Знаешь, как я волнуюсь?! Ну, прости, прости, Димочка. – Она прислушалась: за занавесом некоторые ретивые любители андеграунда кричали «браво». – Застегнись, сейчас на вызов пойдем.
– Без меня, – решил Дима и двинулся навстречу боевой толпе, которая уже высыпалась из кулис в страстном ожидании премьерных почестей.
– Дима, ты куда? – не столько спросил, сколько начальственно возмутился кругломордый от плешивости режиссер, он же его, Димы, учитель, он же мастер.
– Что-то плохо себя чувствую, Захар Захарыч, – соврал Дима, но соврал правдоподобно – после пятнадцати минут полной неподвижности в неудобной позе можно себя неважно почувствовать, – соврал так, что мастер поверил.
– Ладно, можешь отдохнуть перед банкетом.
– …Хрен тебе, а не банкет, – бормотал Дима в гримерной, стягивая с себя комбинезон.
– …Хрен тебе, а не банкет, – пробормотал он уже на выходе, услышав новый рев зрительного зала.
