Последний вдох мой – полно воли,
Мне не испить твоей любви.
В душе ты тоже жаждешь боли.
Но тебя не трону я. Беги.
– Вот же говнюк живучий!
Зимовцев, хрипя морозным воздухом, перекатывается на живот, силится приподняться на локтях. Сгребает закостенелыми пальцами пригоршню снега, дрожащими руками пытается поднести лёд к разбитым губам.
– … да ты глянь, он землю жрёт. Точно полоумный!
– А я вам, что о нём говорил? Псих!
На ладонях остаются сгустки крови, по скрюченным пальцам медленно тает снег.
Зимовцев сглатывает – жив…
– … мразь!
И снова муть в глазах. Скрип снега под ухом, глухие удары о тело. От этих идиотских звуков небо так и ходит из стороны в сторону.
«Чёрт, хватит сотрясаться, вселенная», – ухмыляется Зимовцев, пьянея от собственной боли.
А ведь вначале он отбрёхивался рвано, зло. И не сразу понял, что бесполезно.
Мокрые волосы примерзают к снегу под головой, от этого немеют мысли. Хочется утонуть в земле.
– Эй! – Зимовцев пытается дотянуться до луны скрюченным пальцем. – Слышишь, пошла ты, вселенная! Мне и в таком положении недурно. Видишь, как мне весело?
– Плюнь уже, валим! Валим, живо! Засекли, пидорасы!
Зимовцев моргает, возвращая себя в сознание, медленно поворачивает голову. Одним уцелевшим глазом смотрит вслед удирающим вдоль дороги чёрным курткам. Веселье кончилось.
«Пора бы и мне домой».
Зимовцев поднимает руку, пальцем стирает с глаза потёкшую кровь. Смотрит на размазанные следы на руке. Понимает, что неплохо было бы заснуть прямо здесь, даже не меняя позы. Жаль, не дело так. Макс голову оторвёт, а затем снова запрёт в обезьяннике.
Когда Зимовцев встаёт на ноги, в лицо ему тут же ударяет свет фар, за ним ещё и ещё, заставляя, ослеплённого, отступать, прикрывая глаза рукой. Одним ухом Зимовцев слышит грохочущую дорогу. Поворачивается, бредёт прочь.
И есть только небо, покачивающееся из стороны в сторону, и снег. Косо летящий снег.
«Тирилим бом-бом, тирилим бом-бом», – Зимовцев водит в такт мелодии пальцем туда-сюда, словно аккомпанируя своей шатающейся походке.
Продолжая брести наугад, Зимовцев замедляется, вытягивает перед собой руки, пытается сцапать крупицы снега – не выходит, пальцы не гнутся. Остаётся лишь хвататься за воздух.
Зимовцев усмехается, размазывая боль по всему лицу.
Вот и вход в метро – там лестница, здесь главное не упасть. Уже что-то поинтересней того, чтобы тупо вышагивать без цели снаружи.
Зимовцев весело вваливается в двери, сразу же хватается за перила, виснет на них соплёй. Блевать уже нельзя, дружище, делать это надо было ещё на улице, теперь – только сглатывать и дышать. Зимовцев огорчённо отшатывается в сторону, врезается в случайного человека. Извиняется, давя в себе рвоту и… нарастающий страх.
– Страх веселит, не правда ли? – спрашивает Зимовцев у лампочки над головой.
Затем ступеньки вниз. Хоп, хоп. Главное – просто переставлять ноги в правильной последовательности и не глядеть лишний раз по сторонам. Приседать тоже нельзя, рано.
Зимовцев слетает с лестницы, путаясь в ногах. Хватается за стену, шагает уже вдоль неё, снова спотыкается – на этот раз окончательно. Упав на колени, склоняет голову, всё ещё пытаясь жалостно уцепиться за гладкую стену.
Приходит осознание: ему необходимо отдохнуть. Совсем немного. В ногах правды нет. Зимовцев уверяет себя в этом и сразу же вырубается.
Но спит он тревожно и будко, задыхаясь шумом. Поминутно перед ним мелькают образы без лиц, голоса, хлещущие сознание. Зимовцев пытается завернуться в куртку, спрятать голову, но квёлая толпа продолжает будоражить его рассудок, словно топчась по нему своими грязными сапогами.
Голод. Зимовцев чувствует, как изголодался. Нет, не по жрачке. Сейчас его желудок не примет ничего, кроме как если таблеток, глушащих боль.
