Вот он, мой век!
С клюкой на чёрном фоне.
Он позвал меня, уходящий…
Как так вышло, что меня он позвал?
В образе седой…
В морщинных ссадинах от пуль-лет.
– Сядь ближе. —
И замерцали словесные слайды.
Я вижу: пустыни сабель змеиных.
Я вижу: солнце льющейся крови.
Я вижу: приподнятую чью-то голову —
И слова: «Нет, какие вы счастливые, вы ничего не знаете!»
Я говорю, что не тороплюсь больше никогда.
«Говори, говори же, моё Прошлое!»
Улыбка: «О, сколько историй! Сколько истории, ей-богу!..
Я расскажу ещё про Павлика моего….»
Наползающие сумерки.
Переполненная встречей.
Мимо слова, люди… которых давно нет.
Сказать, не думая о слове,
Как о присутствующих, вовсе.
Как самому себе, почти без слов.
Так, словно тёплое набросить,
Иль, услыхав вдруг чей-то зов
Внезапный, никого не встретить.
Так лист, сорвавшись бы…
земли не повстречал:
Куда летел бы он – не знал,
К кому взывал – не знал бы ветер…
Мне продышать и в том найти упрёк,
Словно дотронуться к тому, что не потрогать.
И дрожь,
и дрожь, как изморозь от строк
Трещит у самого порога.
Младенец – месяц молодой,
Безумья всходы
Взрастут в тебе вместе с тобой
Грехом природы.
И все ступени – сон любви
Слепой и властной —
Пройдёшь – и страх, что на крови
Безмерно красной;
И стук в незапертую дверь,
В её никчёмность,
И ожиданием потерь
Порабощённость;
И будет смерти близкий час
Ступенью высшей
Безумья, вперившего глаз
Средь звёзд притихших…
А дальше? Дальше света —
Тьма-старуха,
знает всё сама.
Младенец – месяц молодой
Из тьмы проглянет.
Как сумасшедший за спиной
Тихонько встанет.
Зачем растаял снег?
Он выпал первым и прошёл стеной.
Его бессмысленный побег
Недуг встревожил мой.
И нынче снова он летит,
Брат к брату своему,
Как будто раны скрыть спешит —
Следов глубоких тьму.
А те, что на сердце легли,
Их боли не унять,
Они насквозь его прожгли,
Чуть зацепив тетрадь.
И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
(Ш. Бодлер)
В них жизнь, иль смерть,
в цветах на стеблях тонких? —
Контраста яркого в пылу не превозмочь.
Вот жгуче-красным из конечностей бьёт ломких —
Какая выгнала их ночь?
Гнала наверх их ткань и влагу,
Их славу – пусть на краткий миг.
И всё же, прежде чем полягут,
Откроет всё прощальный лик:
Как продираясь телом худосочным,
Изломаны и кровью изошли,
Как, поспешая в мир этот порочный,
Его простив, покорно расцвели.
О, расцвели… волной неизгладимой.
О, прокатились… памятью под стон.
Что лепестки?
Слетают
на пол,
мимо,
И тень к окну отбросил круглый стол.
Только ночь. И сверчок в ночи.
Кто там шепчется – всё молчи.
Кто там время торопит вспять? —
Всё равно ничего не понять.
Звёзд просыпалась с неба горсть.
Долгожданный нейдёт к нам гость.
Туго стянута кожей дней
Тайна вглубь уходящих корней…
Скоро ль? Скоро пробью ключи?
Ночь. И – громко сверчок в ночи.
Заводите новый календарь!
Из раскрытых книг туманы хлещут,
Чтобы улетучиться, как гарь,
Взявшая дыханье наше в клещи.
Мир – в болезни. Свет – выздоровленье,
Приближаясь маленькой звездой,
Всё растёт – подкладывай поленья,
Успевай, Несрезанный чертой!
Всех своих немолотых сомнений,
Всех, не понятых тобой до конца,
Жарких и холодных погружений
В истину Бессмертного Лица.
Близко-близко, у сердца,
Дышит утро. И сны,
Не успев разлететься,
Входят в мир тишины.
Где вздыхают негромко
Окна сонных домов.
Где ломается кромка
Под печатью шагов.
Где железная птица,
Рассекает, трубя,
Наши тысяча тридцать —
От меня до тебя.
