Каждое воскресенье тетя Таша надевает свое серое «праздничное», очень ветхое и во многих местах подштопанное платье и отправляется на прием в институт. По дороге, прежде чем сесть в трамвай на Суворовском проспекте, она заходит в знакомую лавку. Фунт шоколада «лом», коробка карамели и пяток апельсинов-корольков (Наденькиных любимых) – вот обычный гостинец, который покупает тетя Таша для Наденьки.
Прием в N-ском институте начинается ровно в час дня, и, когда тетя Таша робко, бочком, входит в двухсветную институтскую залу, там уже стоит обычный воскресный гомон, в точности напоминающий пчелиное жужжание вокруг улья.
Все так же держась сторонки и невольно смущаясь за свой более чем скромный наряд, тетя Таша пробирается в «свой уголок», на скамью между роялем и печкой, и здесь терпеливо дожидается Надю.
Когда-то тетя Таша служила кастеляншей[1] в этом институте, и ее все здесь отлично знают. Знают ее серое старенькое платье, и давно потерявшую фасон бархатную шляпу, и всю ее застенчивую незначительную фигурку с седеющей головой и робкой, словно извиняющейся, улыбкой. Ее привыкли видеть на приеме через каждое воскресенье, поэтому дежурным воспитанницам-«шестушкам» (воспитанницам шестого класса) не приходится спрашивать у тети Таши, кого ей вызвать. Они знают, что маленькая женщина в заношенном сером платье приходит на прием к Наде Таировой, и, сделав наскоро традиционный реверанс перед новой посетительницей, дежурная мчится в пятый класс.
– Таирова, на прием! К вам пришли! – бросает она с порога классной комнаты.
С одной из задних скамеек поднимается высокая, тонкая, как жердочка, девочка лет четырнадцати. Резким движением бросив в ящик стола книгу, в чтение которой только что углублялась, забыв весь мир, она идет к кафедре.
У Нади Таировой миловидное, несколько бледное лицо, на котором застыло скучающее недовольное выражение, и большие, серые навыкат, рассеянные глаза. Если бы не это надутое выражение лица, Надя была бы прехорошенькой. Ни у кого из ее одноклассниц нет таких пышных белокурых волос, такого изящного тонкого носика, такой милой неожиданной улыбки, которая, впрочем, редко появляется на ее недовольном лице. Чаще его выражение не внушает симпатии. Сейчас же, когда девочка, остановившись перед кафедрой, отвешивает реверанс классной даме и тянет усталым голосом: «Разрешите мне, мадемуазель, идти в приемную», – это недовольное личико делается еще более надутым и скучающим.
Наставница, маленькая, замученная жизнью женщина, несколько минут укоризненно смотрит на Надю.
– А вы, Таирова, опять вчера получили единицу за невнимательность на уроке математики и два с минусом за немецкий? – спрашивает она по-французски.
Бледное лицо Нади густо краснеет.
– И в пятницу мне жаловался на вас учитель истории, что вы опять читали на его уроке, – продолжает классная наставница. – Я должна сегодня же переговорить обо всем этом с вашей теткой… На третий год в классе оставаться нельзя. Надо довести до ее сведения ваше нерадение. Ступайте. Я приду позднее, в конце приема, – и кивком головы Варвара Павловна Студенцова, классная дама пятого класса, отпускает девочку.
Красная, как пион, Надя машинально одергивает на себе пелеринку и отправляется в приемную залу, куда, в сущности, ее совсем не тянет.
Опять тетя Таша с ее укорами, нотациями и жалобами. Опять советы-наветы «Студня», опять неприятности… Терпеть не может Надя этих приемных дней. Хорошо еще, если отец не пришел, а то Бог весть чем бы все это кончилось. И зачем только эти приемные дни существуют! То ли бы дело сидеть над книгой, не отрываясь, целый день. О, что за прелесть дала ей вчера Нюта Беляева! Всю ночь в дортуаре
