Жан-Батист Леру старался не думать о ней, как о женщине. Старался вообще как можно реже глядеть в её сторону. А она, как назло, всё вертелась неподалёку.
То, готовя обед, наклонялась к очагу, усаживалась перед огнём на корточки. И платье – это проклятое индейское платье! – так облепляло её зад, повторяло все изгибы её тела.
То бралась кормить девочку. Усаживалась вполоборота, прикрывала грудь, как умела. А он глаз не мог отвести от этой стеснённой её позы, от её профиля, склонённого к ребёнку.
Стискивал зубы. Выходил из дому. Возвращался, только промёрзнув до костей, когда весь организм, вместе с этим его беспокойным, живущим своей жизнью отростком между ног, съёживался, забывал обо всём, кроме необходимости восполнить тепло.
Она смотрела на него зверёнышем. Делала всё, что должна делать, – убирала, готовила обед – но не раскрывала лишний раз рта. Старалась не встречаться с ним взглядом. И не расставалась с ножом.
Это, последнее, приводило его в неистовство.
Однажды – ещё и недели не прошло с тех пор, как она появилась в его доме, – он всё-таки сорвался.
Он просто проходил мимо. Направлялся в пристройку, собирался выбрать из поленницы дрова, подходящие для копчения мяса. На мгновение задержался позади неё, оглянулся – не сумел удержаться. Она сидела у очага. Сидела полубоком, опиралась на руку. Другой рукой методично, медленно – будто колдовала – помешивала в котелке похлёбку.
И эта линия – нога-бедро-спина – заворожила его.
Его бросило в жар. Он замер, задохнулся. И в этот момент она, почувствовав его взгляд, подобралась. Выпрямилась, освободила руку, положила её на рукоять ножа. Не оборачивалась, но он видел, что она забыла дышать. Всей спиной источала напряжение.
И он не выдержал. Вспыхнул, бросился к ней, схватил за шкирку, поднял на ноги, встряхнул. Выхватил из её руки нож, отшвырнул его в угол.
Заорал:
– Прекрати! Оставь эту чёртову железяку! Слышишь?! Если я решу тебя взять, никакой нож мне не помешает!
Она смотрела на него молча.
– Прекрати, – сказал он тише. – Или убирайся. Я тебя не держу!
Уже в пристройке шарахнул кулаком по перегородке, пробил в ней дыру. Прислонился к стене. Идиот. Что за идиот! Он хотел, чтобы она перестала его бояться. А вместо этого только ещё сильнее напугал её.
*
Ранним утром он отправился обследовать расставленные силки. А когда вернулся, не нашёл её в доме. Ни её, ни ребёнка.
Вновь бросился наружу.
Но проклятый снег, с самого утра сыпавшийся с неба, выровнял всё настолько, что ни о каких следах не могло быть и речи. Не осталось тропинок, ни единой шероховатости – огромное белое покрывало легло на землю.
Он вернулся в дом. И несколько долгих часов не находил себе места. Не мог думать, понять не мог, что делать и куда идти.
Всё было бессмысленно. Если она ушла, он не найдёт её – откуда ему знать, в какую сторону могла направиться эта полоумная?
Когда он услышал снаружи шаги, он распахнул дверь раньше, чем она успела коснуться дверной скобы.
– Где ты была, чёртова идиотка? – завопил он опять. – Чёрт тебя дери! Что за дурацкие выходки?
Она поставила на пол полную чёрных ягод корзинку.
– Что вы всё время орёте? Замолчите, – прошипела. – Вы разбудите Вик.
– Ты заставляешь меня орать, – сказал тише. – Ведёшь себя, как распоследняя дура.
Он помог ей снять люльку. Отнёс колыбель на лавку. Вернулся. Коснулся пальцами её лба, на котором отпечатался ремень.
– Тяжело её уже так носить?
– Нормально, – она отодвинулась едва заметно.
Он кивнул, убрал руку за спину.
– Прости. Я испугался, – произнёс примирительно.
