За то время, что он мне снится, я успела выучить его наизусть.
Я запомнила его волосы: темно-каштановые, всегда взлохмаченные, с отросшей челкой на левой стороне. Запомнила глаза: карие, с зелеными крапинками около зрачка, окруженные темно-коричневыми длинными ресницами. Запомнила его прямой нос и волевой подбородок, родинку на левой скуле и шрам над правой бровью.
Я мечтаю, что когда-нибудь выучу его губы, улыбающиеся так приятно. Мечтаю коснуться их, но он так далеко, хотя кажется близким, что я не могу до них дотянуться.
Больше всего я люблю его голос: размеренный, словно океан во время штиля. Может, когда-то его голос напоминает шторм, но со мной он всегда говорил плавно и вежливо.
Я чувствую, что постепенно схожу с ума: от любви к недостижимому и тоски от одиночества. Сегодняшним утром это ощущается особенно остро, и я жалею, что проснулась вовсе.
Идеал – вечный сон, тихий, но крепкий. Разве это не смешно? Мне двадцать четыре, и вся моя жизнь – зелено-карие глаза, шрам над бровью и мечта коснуться губ.
Я поднимаюсь с постели, и остатки сна улетают через приоткрытое окно. Механически собираюсь на работу, чтобы там на автомате копошиться в бумагах, сидя за компьютерным столом. Серое платье, черные ботильоны, стрелки в уголках глаз, бесцветная туалетная вода. Выхожу на улицу и раскрываю оранжевый зонт: пусть со временем он чуть потускнел, но остается ярче всего того, что меня окружает, и ярче самой меня.
Путь на работу близкий. Десять минут под моросящим сентябрьским дождем, и я захожу в высокое серое здание. Гордое, но безликое. Давно бы уволилась, но содержать себя на какие-то средства надо. К тому же, не будет работы – и моя жизнь потеряет еще одну составляющую.
Что мне тогда останется? Есть и мыть посуду? Убираться в квартире? Принимать душ? И спать, спать, спать, вновь видеть глаза, что ярче листьев любого дерева, и слышать голос, в который погружаешься, будто в океан, а не просто опрыскиваешь себя струнами воды.
Любовь – это радость. Моя любовь – безмерная печаль, и я уже слабо верю, что бывает иначе. Исключение становится правилом.
Шаги, кивки… Я снимаю плащ, вешаю его на элегантный черный крючок и сажусь за свое место. Монитор, органайзер с канцелярией, белоснежная бумага на темной столешнице. Голубой свет экрана запрашивает пароль, и я привычно ввожу его.
– Лена! – раздается рядом. Я оборачиваюсь: рядом со мной ярко-зеленая рубашка. Это Женя, моя приятельница, с которой мы познакомились на работе, и она понимающе улыбается, глядя на меня.
– Да, – отзываюсь я. – Привет.
– Привет, – соглашается она. Смотрит на мой стол, сложенные на нем листки бумаги и сияние монитора и спрашивает: – Ничего нового, так?
– Ты как всегда права, – замечаю я.
Женя – пожалуй, единственная, кто знает, в каком состоянии я нахожусь.
Она проводит ладонью по гладкой поверхности столешницы.
– А если мы сегодня прогуляемся? – предлагает она. – Не хочется терять последние остатки тепла. Вместе с Маришкой. Как считаешь? Ты просто обязана согласиться, Лена. Да-да.
Я с сомнением смотрю на нее.
Если бы выбор стоял между сном и Женей, то я бы, ни минуты не колеблясь, выбрала сон. Но по вечерам засыпать я не умею и поэтому решаю, что прогулка послужит достойной альтернативой ежевечернего страдания по несбыточному.
Я киваю.
Женя кивает в ответ.
Она убегает к себе, пока наш начальник не заметил ее отсутствие, и я вздыхаю. Душевное равновесие восстанавливает экран монитора. Привычные цифры в экселевских таблицах, жужжание принтера… Вскоре наступает обед, который я, как обычно, провожу на рабочем месте, заварив чай.
