Она сразу меня взбесила.
Этот взгляд надменной суки, которым наградила лишь на секунду,
поза «растлённой девственницы» и блузка, из которой так и рвались
наружу буфера.
Офисная блядь.
Так я окрестил её, после того, как стерва открыла свой пухлый
ротик и возмущённо выпалила чуть хриплым, непривычным для слуха
тембром:
- Когда этот беспредел, наконец, закончится? Из-за ваших лестниц
я не могу попасть в свой кабинет!
Не знаю, что раздражало в ней больше всего. За ту неделю, что мы
пробыли с Михалычем здесь, я чувствовал, что начинаю её ненавидеть.
За очевидную разницу в возрасте: ей явно уже под тридцатку, а я
только за двадцать недавно перевалил. За слишком откровенные наряды
для стен обычного офиса. За контраст отношения к таким, как я:
обычный работяга с исчерпанным кредитом доверия, в отличие от неё –
руководителя, пиздец, какого важного отдела…
Не знаю, каким роком судьбы, нашим очередным заказчиком на
ремонт протёкшей крыши, оказался именно этот офис.
Где сучка каждый день маячила у меня перед глазами.
Первые дня два я старался не обращать внимания на её фырканье и
вездесущую «корону», просто занимался делом, вместе с Михалычем,
моим бригадиром. Мне нужна была эта работа, за неё обещали хорошо
заплатить, а с баблом у меня было совсем «не ахти», да ещё с
матерью разругался, и единственный друг ненавязчиво так намекал,
что моя задница в его хате уже порядком напрягает.
Поэтому, я терпел.
Почти не пререкался с ней и стойко реагировал на предупреждения
бригадира «вести себя прилично».
Со мной такого никогда раньше не происходило, несмотря на
импульсивную натуру, чтобы настолько сильно кто-то раздражал.
В ней раздражало всё.
Вплоть до фиолетовой помады.
Кто, блять, в своём уме, будет красить губы на работу
фиолетовым?
Сука…
И я даже себе не мог объяснить, какого хрена так реагирую.
Просто трясло в её присутствии.
Особенно, когда она возвращалась из кабинета директора.
С улыбочкой «довольной натраханной кошки», которая, при виде
меня, сразу же сползала, возвращая хозяйке надменно-кислую
мину.
Ему она улыбалась.
Просто расчертила между нами невидимую, но осязаемую черту.
Где он, а где я…
И я чувствовал, что она ненавидит меня тоже.
Просто потому, что я существую, потому, что прихожу каждый день
на работу в простой испачканной одежде и мараю своим присутствием
её «отполированный» идеально-состоятельный мир.
Она выразила всё своё отношение к таким, как я, одной мимолётно
брошенной фразой в самый первый день нашего пребывания в этом
здании:
- Из-за вашей стройки я испачкала туфли!
В эти слова была вложена вся брезгливость, на которую она только
была способна. Но даже тогда я не осознавал, за что ненавижу таких,
как эта стерва. И её пидорок-начальник.
Уверен, он даже не трахает её, как следует, скорее всего, она
просто ему отсасывает. Ублажает вялый стручок за «лояльное»
отношение и привилегии.
Не осознавал, какое мне вообще дело, кто из них как
трахается.
Я понял это слишком поздно, когда одно за другим посыпались
последствия, но тогда меня просто прорвало. И было не
остановить.
Михалыч уехал в строительный магазин за коронками к дрели, а я
остался закручивать провода в коробку прямо над дверью с золочёной
табличкой, на которой было написано: «Аверина Кира
Владленовна».
У неё даже имя стервозное: Кира.
Не надо было ей открывать рот.
Не было практически никаких факторов, способных сдержать меня,
включая бригадира, который из последних сил строжайшим образом
сохранял моё благоразумие.
Отяжеляло ситуацию то, что именно в этот день я снова стал
невольным свидетелем «милого воркования» стервы и её обожаемого
директора-дрища.
Я был на грани.
Она только с утра обозвала меня «криворуким недотёпой», а уже
через полчаса ластилась к нему возле кабинета, почти лианой обвивая
со всех сторон его щуплое костлявое тело.
