Пожелтевший лист бумаги заполняли
неровные строчки. Сургучная печать городского управления
дознавателей раскрошилась от времени. Чернила выцвели и стерлись.
Но тому, кто сейчас держал в руках чистосердечное признание, не
нужно было вчитываться: он давно выучил его наизусть.
«Господин дознаватель, уж не
знаю, за что меня арестовали! Моей вины нет! Как на духу заявляю! А
то, что кровопийце энтому мы кишки выпустили, так за дело! Мерзкая
тварь, хоть и выглядит как человек!
Меня позвал Юшка. Его — Мих. Так
нас постепенно и набралась пара дюжин. А то, что я вилы взял, — так
не идти ведь супротив клыкастой твари с голыми руками!
Не знаю уж, как Амелия с ним
снюхалась, чем он дурищу приманил, но известно, что кровопийцы
коварные и лживые. Мягко стелют, а потом, не успеешь опомниться, —
зубы в шее! Если бы Амелия жива осталась, никто из приличных людей
с ней и словом бы больше не перемолвился. Так что и к лучшему, что
померла глупая девка.
Да-да, простите, господин
дознаватель, я помню, что нужно отвечать на вопросы. Ну Микита я,
кузнецов сын. Будто вы не знаете.
Ворвались мы, значит, в тот
домишко. Хлипенький такой. У крыльца цветочки, дорожка песком
посыпана, каменная чаша галькой выложена, а вверх бьет ключ — вроде
как хвонтан, так это у ристократов зовется. Фу, срамота. Не дом, а
картинка из книжки, сразу видно, что нелюдь живет.
Когда парни дверь высадили — я
задержался чуток, выдирал с корнем кусточки-цветочки и в хвонтан
кидал. А нечего жить не по-людски! Так что, когда я в дом
протиснулся, уже почти все и закончилось.
Амелия, дурища эта, лежала на
полу белая, как кукла восковая. Вампирюку поганого в десять пар рук
уже скрутили и оттащили. Искровенили тварь. А он и не сопротивлялся
особо: хоть и вампир, а слабак. А может, и сил уже не осталось
вырываться. Не побарахтаешьсям, когда между лопаток нож торчит, а
бок вилами продырявлен. Но чуть парни ослабляли хватку, как он тут
же ужом изворачивался и к Амелии полз.
Как вспомню, до сих пор мороз по
коже от этого зрелища. Вот она, тяга к крови невинной девы. Прижал
ее к себе, и только и слышно: «Амелия, Амелия, Амелия!» Но тело у
него отобрали, за руки, за ноги растянули. Тут вперед выступил
Мих.
Он хотел, чтобы все по совести
было! Что мы, дикари какие, что ли?
— Признаешь, — говорит, — что
лишил жизни девицу Амелию? Выпил кровь до капли и до
смерти?
А сам кол осиновый
занес.
— Признаю, — прошелестел
вампирюка. — Но…
Что он там в свое оправдание
собирался бормотать, мы слушать не стали. Мих кол ему в сердце
вогнал. С одного маха! Это мы еще милосердно поступили! Могли бы
для начала конечности повыдергивать да глазюки
повыкалывать.
Кровопийца содрогнулся,
закашлялся красным. Но живучий гад оказался. Мы уходили — он еще
барахтался. Полз за нами, вернее, за Амелией, которую Мих взвалил
на плечо.
Стоит глаза прикрыть, так до сих
пор в ушах его шепот:
— Амелия… Мелли…
Вот и не понимаю я, господин
дознаватель, за что нас задержали. Кровопийцы — угроза всем
разумным расам, я так считаю! От них и люди страдают, и гномы, и
орки, да и драконы, небось, тоже! Надо под корень извести всю их
народность. А то, что разговоры ходят о том, чтобы вампиров
признать равными остальным, — так это опасный бред! Бред и
ересь!
Вот и весь мой сказ!»
Мужчина осторожно сложил лист,
потертый на сгибах, и убрал в шкатулку, где кроме других
пожелтевших бумаг лежал медальон на золотой цепочке и локон
белокурых волос, перевязанный голубой атласной лентой.
Он вздохнул, опершись на стол. С
каждым годом становилось все тяжелее открыть шкатулку из темного
дерева, инкрустированную разноцветными стеклышками и кварцем. На
вид — очень дешевую. И все-таки самую дорогую.
