На лето меня сдавали на перевоспитание. Удавалось с трудом – родители не понимали почему. Моя житейская бестолковость имеет глубокие внутрисемейные корни.
Киевская сестра моей одесской бабушки Марии Карловны (Муси) носила вполне мужское имя Витя (Виктория Карловна). Имя ей шло. Она была решительна и эмоциональна.
Наблюдать, как они вдвоем играют в шашки, было одно удовольствие. «Я сделала ход сюда, ты – сюда, я пошла так, здесь я тебя съела два раза, а здесь заперла в туалетике», – не без гордости восстанавливает картину разгрома бабушка Витя.
«Да, надо было мне пойти сюда, а потом сюда», – неловко елозит на стуле бабушка Муся.
«Погоди-погоди, – свирепеет Витя, – Неправильно! Я бы на твоем месте сделала не так, а вот как».
Развернув доску к себе, разыграла комбинацию, подставив одну шашку, одним махом съела три.
«Ну, это еще не все!», – азартно пообещала Муся и в отместку съела две.
Игроки некоторое время сосредоточенно и усердно ширкают по доске оставшимися шашками, пробиваясь в дамки и продолжая начатую партию, как если бы она уже один раз не завершилась.
Минут через пять раздается истошный вопль: «Мусечка, а какими ты начинала играть?!» – «Черными!». – «А сейчас какими играешь?!» – «Беееелыми», – произносит неуверенно, не веря своим глазам.
Обе падают со стульев, хохоча и дрыгая ногами.
Показывают по телевизору старый каплеровский фильм про Котовского. Сидим, смотрим.
Есть там такой ключевой эпизод. Председательствующий суда обращается к Мордвинову-Котовскому: «Перейдем теперь к обстоятельствам вашего последнего побега. Из материалов дела видно, что вы сбежали именно из этого зала суда. Как это могло произойти?»
«Я стоял вот тут, на этом самом месте, – охотно отвечает Котовский, указывая двумя ладонями где. – Один караульный стоял здесь…».
Левой рукой он указал место караульного, и, восстанавливая картину, обратился к солдату с трехлинейкой с примкнутым штыком: «Подойдите поближе».
«А другой, – продолжает подсудимый свидетельствовать, чистосердечно и деятельно сотрудничая с судом, – как раз за моей спиной. Я сначала сделал так…»
Реконструируя картину, Котовский показательно сделал шаг назад и замер.
«А затем – так…» – Котовский сталкивает вооруженных часовых лбами. Они, как кегли, валятся вниз. – «… и так!». Подсудимый несколько грузноват, поэтому медленно прыгает в зал, небыстро добирается до окна. И исчезает из кадра под истошные вопли облапошенных дураков-жандармов. Разумеется, никто ему не помешал.
«Гражданки бабушки, – ехидничаю я, внезапно осмелев, – ничего это вам не напоминает?» – «Тю-ю-ю-ю, – пропела бабушка Муся, – этот дрыщ уже понимает и за шашки, и за революцию!».
Очки есть ключевой атрибут самоидентификации. Они не только придают завершенность образу – они являются частью организма. Отсюда вывод: в очках конструкционно заложен экзистенциальный ужас их потери. Нет их, пропали – и никогда больше самолично не найти.
Моя бабушка-одесситка Мария Карловна обладала развитым жизнечувствованием. Как и все люди ее поколения, очень много понимала про ужасы. Потерять способность ясно видеть окружающую действительность – это не ужас, а ночной кошмар. Поэтому при каждой пропаже она незамедлительно задействовала ресурсы большой семьи. Костяк поисковой группы составляли военные и к ним примкнувшие, приученные к порядку и дисциплине.
Приказано искать – ищем.
Мы разбредались цепью, пространство поисков казалось бесконечным – примерно размером в казахскую степь. Около часа старательно сопели, ругались, мирились, целовались, что-то разбивали, ставя предметы не на то место, отлынивали, выбегали на лестничную площадку со сдавленным драматическим шепотом: «Это невыносимо!».
