Узкий, полузаросший летник[1] выбрался из густого березняка, что раскинулся на много верст от реки Великой до речушки со странным названием Демешка, пырнул к журчащему потоку с полсажени шириной, пересек его по галечной россыпи и полез наверх, к возвышающейся на холме, между черными прямоугольниками распаханных полей, деревеньке из шести дворов. Как раз по летнику из леса и выехал воинский дозор из десятка витязей в сверкающей броне: в бахтерцах, колонтарях, куяках. Кривые сабли покачивались у них на поясах, луки лежали на крупах коней, а щиты постукивали скакунов по бокам. Все воины имели густые бороды, ниспадающие на грудь, остроконечные шишаки и нацеленные в небеса рогатины.
Дозор на рысях взметнулся на холм, придержал коней, шагом пересек притихшую деревню. Только пара облезлых собак бегали здесь со двора на двор в поисках поживы, да три курицы рылись в навозной куче возле сарая с распахнутыми воротами. Ни блеянья коз и овец, ни мычания коров, ни голосов человеческих.
– Вроде как не поломано ничего, боярин, – громко сообщил один из дозорных, заехав в первый двор. – Видать, сами ушли, как о литовцах услышали. Не бывали здесь поганые, не разоряли деревни.
– Оно и ладно, – кивнул витязь в трехслойном бахтерце с наведенной на пластины позолотой, дал шпоры коню, и дозор помчался дальше, через поля и луга к темнеющему впереди, в двух верстах, сосновому бору.
Примерно на час над деревней опять повисла тишина, а потом из березовой рощи – похоже, выросшей на месте давнего лесного пала – выползла голова закованной в железо могучей рати. Первыми скакали всадники по трое в ряд, стремя к стремени, каждый придерживал рукой копье, поставленное комлем ратовища в петлю под седлом. Войско пересекало селение долго, часа три, широким походным шагом. Голова колонны уже давно скрылась в сосновом бору, что стоял за две с лишним версты от березняка, а река облаченных в железо людей все текла и текла, пока, наконец, не сменилась столь же долгим потоком телег, повозок, колымаг, обитых циновками кибиток.
Тем не менее, обоз не замыкал перемещающуюся рать. Когда он выполз-таки из леса, вскоре выяснилось, что следом, под прикрытием нескольких сотен легковооруженных конюхов, движется длинный табун из тысяч и тысяч заводных лошадей. К тому моменту, как последний из холопов покинул березняк, дорога оказалась уже довольно широкой, хорошо натоптанной и напоминала добротный накатанный шлях между крупными торговыми городами.
Андрей Зверев шел примерно посередине ратной колонны, рядом с боярином Василием Ярославовичем и полусотней его холопов. В этот раз, прослышав, что литовцы, осадив Себеж, сожгли монастырь Святого Николы и стоящую при нем церковь, боярин собрал из усадьбы почти всех воинов, оставив всего десяток пожилых холопов, а жену с частью добра отправил в город. Лисьин полагал, что важнее разбить схизматиков[2] в поле, нежели оставлять большие силы в усадьбе. Коли литовцев прогонят – то и усадьбе опасаться нечего. Коли они победят – слабому укреплению против мощного войска все равно не устоять. Сигизмунд же послал в этот раз, как сказывал воевода, почти сорок тысяч воинов.
Окрестные великолукские помещики исполчались неделю, потом еще три дня решали, кто станет командовать войском, его крыльями, отдельными полками. За это время поляки и литовцы, покричав под стенами крепости о смерти княжича и восшествии на стол друга Сигизмундова, великого князя Владимира Андреевича, удельного князя Старицкого, спалив пять церквей и еще один монастырь, осаду таки сияли и ушли назад. Воевода себежский князь Тушин и его служилые люди еще могли поверить в смерть юного великого князя Ивана – этого события ожидали почти все. Они могли поверить, что князь Старицкий как ближайший родственник государя взошел на стол. Однако невозможно было согласиться с тем, что тринадцатилетний княжич оказался старинным другом польского короля, и уж, тем более – что он призвал того к себе на помощь. Измены бывают всякие большие, малые. Открытые, тайные, уместные и глупые. Но изменять самому себе, призывая на свою родину безбожных иноземцев, православный великий князь ну никак не мог!
