«Нельзя быть героем
сражаясь против Родины».
Виктор Гюго.
Часть 1
Глава 1
Ночью он несколько раз просыпался, выходил на кухню, пил воду из алюминиевого чайника; стоял, не зажигая огня, у приоткрытой створки окна; затем возвращался в душную зашторенную комнату, ощупью пробирался к тахте и засыпал, обхватив руками подушку. И тотчас подступали к нему, кувыркаясь и переворачиваясь, обрывки нелепого и беспокойного сна. Всплывали перед ним бледные рыжеватые руки, и он догадывался: это руки шефа.
– Отчего такие руки? – поражался он, и тогда появлялось лицо, голова на бычьей шее.
– И кого только у нас нет? – удивлялось лицо.
– Кого нет? – кивала голова.
– Нет-нет, – косили глаза.
– Нет, – резало уши фальцетом, и протянутая к нему рука сжималась в цепкую лапу сапсана. Жидкие волосы падали, спутавшись, на высокий и влажный лоб.
– Нет! – пронзительным голосом кричал шеф. – Только не методом Лагранжа!
Потом лицо блекло, превращаясь в бесцветное пятно. Но он знал, догадывался, что пятно зелёного цвета, и это не пятно, а стол Чембарисова.
– Откуда у тебя этот стол? – спрашивал он, разглядывая суконную поверхность стола, косую царапину шрамом, зашитую черными нитками. А рядом весенними льдинами начинали кружиться другие: жёлтые и розовые столы. Они слепили его полированными боками, скрипели, хихикали, подмигивали круглыми сучковатыми глазами. Шутя, наезжали, заставляя прыгать его высоко и бесполезно. Потом выжидали и снова наваливались, громоздились сверху, лишая возможности двигаться и дышать. Он вырывался, теряя сознание от усилий, и везде настигал его спокойный и громкий голос Главного:
– Если в нём и в самом деле что-то есть, он не пропадёт.
Голос обволакивал, успокаивал на минуту и сразу же начинал душить. Мокашов хрипел, пытаясь сбросить с себя липкую пелену голоса, бился о неё руками и головой. Она проваливалась, отступала и вновь обволакивала его. И не было возможности дышать, не было сил, и было всё равно.
– Перевернись, – толкала его Инга. А он хрипел, уткнувшись лицом в подушку, не понимая её. Тогда она переворачивала его на бок, снимала с себя его протянутые руки, отодвигалась на край тахты. А рядом стонал и боролся, мучился и недоумевал её муж – Борис Мокашов, «голубчик Мокашов», как его называли на кафедре.
Проснулся он рано. Сунул руку под подушку и долго вглядывался в светящийся циферблат часов. Инги рядом не было. Она спала на диване, укрытая коротким Димкиным одеялом.
– А-а-а… – равнодушно протянул Мокашов. Голова его слегка кружилась, но спать не хотелось. От минувшей ночи остались смутная тревога, беспокойство и напоминание.
– Что же это такое? – думал он, направляясь в ванную. А лицо его, ладони и грудь, упредив действительное движение, уже чувствовали обжигающие прикосновения холодной воды. – Что бы это могло быть?
Он сел на край ванны, осторожно потрогал краны, открыл тёплую воду и долго брился над раковиной, вглядываясь в незнакомое опухшее лицо. Потом быстро оделся, спустился по лестничному винту и, не дожидаясь трамвая, отправился пешком.
Стандартные, облицованные керамической плиткой дома окрашивались в нежный сиреневый цвет ещё не взошедшим солнцем. Окна магазина напротив, освещённые изнутри, напоминали стенки аквариума. На перекрёстках из-под изогнутых козырьков мигали жёлтые глаза светофоров. И подпёртый распорками телевизионных антенн, таял в светящемся небе серебряный лунный шар.
Вероятно, он что-то сболтнул… Сколько раз он зарекался. Ему многое сходило с рук. Но он знал, чувствовал: если случится непоправимое, то обязательно по вине языка.
Глава 2
1
Сквозь неширокое окно в продолговатую комнату «кафедры» проникал сумрачный свет. Окно упиралось в брандмауэр, и от этого даже днём в комнате царил полумрак. На столах преподавателей, на столике машинистки Любы и на шикарном, широком, как бильярд, столе шефа стояли настольные лампы.
