Он стоял перед матерью на коленях, уткнувшись лицом в ее влажный клеенчатый передник, и всхлипывал как маленький, даже во сне понимая, что мамы все равно больше нет и никогда не будет, и, уже проснувшись, осторожно прислушался, не разбудил ли Симу. Он не хотел, чтобы она видела его в минуту постыдной слабости, но от ее мирного мерного посапывания сделалось совсем тоскливо. Если верить Фрейду, все душевные страдания причиняет зажатая психическая энергия, сплющенная проклятой моралью, и лучший способ бороться с расслабляющей сентиментальностью – все истолковывать по его заветам. Может, все это и ерунда, но помогает. Расхолаживает. Поэтому он приказал себе, что его лицо, уткнувшееся в материнские колени, символизирует тайное стремление вернуться в матку, а холод клеенки – его одиночество.
Нужно побыстрее привести себя в рабочее состояние, для него, слесаря-ремонтника человеческих душ, собственная душа не потемки, а рабочий инструмент, которым он свинчивает развинченных пациентов. И пускай святой отец нудит, что психотерапия без религии это всадник без головы, – у него есть своя голова. И сейчас он себя воскресит не на третий день, а на третьей минуте.
Первым делом никогда не нужно притворяться, подавленная правда мстит жестоко: висок, переносица влажны не от пота, хотя в спальне уже с утра духота, но от слез. А значит, он так и не сумел освободиться от пролезшего в каждую щелку лицемерия: он жаждет сочувствия, пользы от которого ноль и которого в реальности и быть не должно. У всех животных выросшие дети уходят из гнезда и забывают папу с мамой, и папа с мамой их тоже забывают, – так и нам нечего пыжиться, воображать, что мы чем-то лучше животных. Смешно сказать – он, будто пятилетний ребенок на папу, обижен на взрослого сына, избравшего для своих метеорологических трудов самый далекий, какой только можно найти на глобусе, клочок суши – остров Кэмпбелл. И пускай там даже летом солнца меньше, чем в Петербурге зимой, пускай одиннадцать месяцев в году сеются и льют дожди, а три месяца подряд еще и свистят ураганные ветры среди полуголых гор, – лучше жить в соседстве с тюленями и пингвинами, чем с отцом.
И это правильно. Эдипов комплекс еще никто не отменял, мало ли что мораль велит чтить отца своего – убить-то отца все равно хочется, жаль, в свое время он не решился себе в этом признаться, вот и Димка бы не решился, и подавленная страсть тоже разъедала бы его психику, особенно в этой проклятой «двушке», – до убийства бы, конечно, не дошло, все они вышколенные рабы лицемерия, но в подавленную ненависть наверняка бы сползли. Или воспарили.
А святому отцу, одному в его хоромах, и дела нет, как теснится и в чем себе отказывает его дочь. И надо почаще напоминать себе, что это тоже естественно: дочь не дочь, сын не сын – инстинкт велит заботиться о детях, пока не поднимутся на ноги или на крыло, а дальше начинаются все те же ханжеские идеалы. Ах, святое материнство! Ах, святое отцовство! Ну а святой отец слишком возвышенная личность, чтобы перед нами что-то изображать. Отец протопоп (отца протоиерея он мысленно называл исключительно протопопом, в этом было больше перца) с самим Господом на дружеской ноге, а потому всегда спокоен и прав.
Он промокнул слезы уголками подушки, осторожно перекатив голову влево-вправо, – тоска заметно отступила под напором раздражения, а он всегда старался вытеснить у пациентов отчаяние гневом: злиться на кого-то глупо, но это лучше, чем полосовать себя ножом. И Симин папочка для него всегда был надежной таблеткой, пробуждающей бодрость. Хотя бы в виде злости.
