Ходжа Насреддин.
Его ишак.
Ростовщик Джафар.
Горшечник Нияз.
Гюльджан – его дочь.
Гуссейн Гуслия – мудрец и звездочет из Багдада.
Эмир бухарский.
Отун-биби – его старшая жена, хранительница гарема.
Бахтияр – главный визирь.
Мудрец с бородой, которой можно обвязаться трижды.
Мудрец в непомерной чалме.
Главный эмирский кальянщик.
Дворцовый мухобой.
Чайханщик Али.
Кузнец Юсуп.
Седельник Шир-Мамед.
Водонос.
Рябой стражник, он же шпион.
Толстый стражник.
Тощий стражник.
Глашатай.
Жены ремесленников, жены эмира, слуга, палач.
Перед занавесом мирно спят Ходжа Насреддин и его ишак. Вдали зазвучали чистые, высокие, протяжные голоса муэдзинов. Ходжа Насреддин просыпается, встает.
Насреддин. Ну вот и Бухара, вот мы и дома! (Мечтательно оглядывает даль.) Сколько лет мы здесь не были… (Показывает ишаку.) Вон среди тех тополей был дом, в котором я родился и вырос… А вон, видишь минарет? Под ним школа, где за два года я получил столько тумаков, сколько ты за всю свою жизнь не получишь… Хмм, кладбище – там покоятся вечным сном все мои предки… И живодерня, где оканчивали свою жизнь все твои предки… А-а, дворец эмира! Ну, туда мы с тобой никогда не попадем. Да и не надо. А вон чайхана! И если бы у нас с тобой были деньги… Впрочем, на свете нет чайханы, где я не получил бы чайник крепкого чая, а ты сноп клевера. Пойдем, Пфак! (Накрывая ишака попоной и укрепляя переметные сумы, поет.)
Трава растет для меня,
Миндаль цветет для меня,
Клубится пыль для меня,
Потому что я человек!
Роса блестит для меня,
Пчела гудит для меня,
Арба скрипит для меня,
Потому что я человек!
Арык течет для меня,
Урюк цветет для меня,
Верблюд плюет для меня,
Потому что я человек!
(Уходит, уводя за собой в поводу ишака.)
Картина первая
Чайхана. Напротив глинобитный забор и калитка во дворик Нияза; на плоской кровле его дома сушатся на солнце горшки. В чайхане тесным кругом сидят чайханщик Али, кузнец Юсуп с клещами за поясом и седельник Шир-Мамед, у которого халат похож на созревшее хлопковое поле: отовсюду лезет вата.
Али. Говорят, что месяца два назад его видели в Турции, в Ак-Шехире.
Шир-Мамед. Тсс… Тише…
Ремесленники испуганно оглядываются. Входит Ходжа Насреддин, привязывает ишака. Садится в стороне от ремесленников.
Насреддин. Чайханщик! Чайник крепкого китайского чая и сноп клевера моему ишаку!
Али подает ему чай, бросает ишаку сноп клевера. Убедившись, что путник их не подслушивает, ремесленники продолжают вполголоса.
Али. А вчера угольщик Раим-Миршаид сказал, что ему говорил медник Усто Махмеджан, со слов одного погонщика каравана, будто две недели назад его видели в Самарканде…
Шир-Мамед. Тсс… Тише…
Юсуп. Что ты все шипишь, почтенный Шир-Мамед? Ты стал труслив как заяц.
Шир-Мамед. Если б ты полежал под эмирскими плетьми, как я, ты бы тоже поубавил смелости.
Юсуп. Я дважды лежал под эмирскими плетьми.
Али. Его видели в Самарканде, когда он выходил из города через Бухарские ворота.
Шир-Мамед. Так, может быть, он направился сюда, в Бухару?
Али. Этого не знает никто. Он появляется, где захочет, и исчезает, когда захочет. Он везде и нигде, наш несравненный Ходжа Насреддин.
Юсуп. И всюду он стоит за простых людей.
Али. Говорят, что он и сам простого, незнатного рода. Он – сын чайханщика.
Юсуп. Какого чайханщика? Он из нашего сословия кузнецов.
Али. Но я точно знаю, что он сын чайханщика.
Юсуп. А я тебе говорю, что из кузнецов! Он родился в Герате.
Али. В Герате?! Он родился в Герате! Всем известно, что он родился здесь, в Бухаре, в семье чайханщика.
Юсуп(вспылив, почти кричит). Насреддин родился в Герате!
Али. А я говорю – в Бухаре!
Шир-Мамед
