Бесконечная темнота превратилась в постоянство. Первые дни в этой небольшой камере казались адом, а потом пришло осознание, что это надолго, навсегда. Страх: всепоглощающий, постыдный, устрашающий, он парализовал, лишал воли, стирал все грани человеческого, разумного. Разум. Она моргнула, ее глаза уже давно свыклись с темнотой, сказать, что она научилась различать мелкие детали практически без освещения, это было слишком мало, ничтожная кроха. Она отлично видела в темноте и все еще сохранила возможность мыслить, думать, даже желать.
Женщина могла бы выдавить улыбку, но разучилась за эти годы улыбаться, даже усмешка казалась ей одной из разновидностей радости, которой она не знала вот уже 20 лет. Обхватив колени руками, она спиной прижалась к сырой стене, не чувствуя, как неровности выпивались в ее истерзанное тело. Подушечки пальцев непроизвольно скрутили маленький шарик из бумаги. Глаза смотрели в четко очерченные круги на стене напротив. Простое уверенное движение, шарик коснулся центра, на долю секунды прижался, словно желал остаться в закрашенном круге, но закрепиться, зацепиться, чтобы удержаться, было нечем, отскочив, устремился на пол.
Так и она пала 20 лет назад или может быть раньше, за долго до того события, скатилась в бездонную пропасть, когда взяла в руки тот дротик, а потом спустя годы надавила на газ. Пальцы сжались в кулак. Безмолвный крик застыл в горле, хотелось остановить время и повернуть его вспять, чтобы все исправить, изменить то, что натворила. Ее голова склонилась на колени, она лбом прижалась к грубой ткани штанов.
Вздох, выдох. Серость, сырость, затхлость. Почувствовать бы дуновение ветерка, посмотреть бы на звездное небо, встретить рассвет, проводить закат. Такое естественное проявление природы доступное для каждого на земле, стало для нее неисполнимым желанием. Она просила, первые несколько лет умоляла устроить ей прогулку, просила разрешения взглянуть на солнце, твердила о своем праве просто подышать на улице, пройтись… а в ответ пустота. Ее словно похоронили в этой камере с кроватью у стены, раковиной, унитазом, покосившейся тумбочкой.
Порой, нажимая на слив, она представляла, что точно также смыла свою жизнь, не оставив никакого следа… оставила… она оставила сына. 20 лет назад она видела его последний раз трехлетним мальчиком, которого сама лично сделала сиротой и это при еще живой матери.
Она писала ему письма. Несмотря на все, находила толику радости в этих письмах, верила, что он читал, знал о ней, пусть и не приходил, а может быть приходил, а ему не давали с ней увидеться. Она ничего не знала, даже не могла представить, каким он вырос, каким стал. Совсем ничего не знала. Обвинял ли он ее или хотя бы немного ее любил? Не знать, она уже и к этому привыкла – ничего не знать. Взгляд блуждал по стене, уже наизусть выучила все выемки, выступы. Она никого не видела из родных, только брат приходил всего лишь раз, чтобы подписать доверенность на управление. Доверенность.
Ее взгляд метнулся к очерченной таблице. Настенный календарь, нарисованный своими собственными руками: 13 строчек, 32 столбца. Первый год дался ей очень тяжело. Она терялась в датах, время для нее превратилось во что-то незримое, неузнаваемое. Слезы, отчаяние, страх терзали ее сознание, а потом наступило полное опустошение, день сменялся один за другим, пока она не захотела узнать – когда день рождение у ее сына. Именно с того периода на стене у нее появился календарь, нарисованный мелком.
15 апреля. Прошел очередной день рождения ее сына, а через неделю истекал срок ее доверенности. Ее брови слегка приподнялись, пальцы разжались, ноги коснулись холодного пола. Она увидит своего сына – пронзила мысль ее сознание. Оливия Торрес встала. Худощавая, невысокая в мешковатой одежде не по размеру она казалась серым птенчиком, закрытым в серой клетке, волосы, зачесанные и стянутые в пучок на затылке, колыхнулись от ее движений.
