– И с чего это они взяли, что я круглый? – с легким негодованием, вслух недоумевал девятилетний щуплый мальчик, рассматривая свое хилое тельце в высоком дверном зеркале шифоньера. Для этого ему пришлось залезть под огромный мамин платок, которым оно сейчас было занавешено. – Я же совсем, даже ни каплю не похож на мячик? Это вон старшую сестру Катьку по делу дразнят тыквой и глобусом. Она такая толстая, что ее легче перепрыгнуть, чем обойти. А меня то за что?
Для большей убедительности, он задрал клетчатую почти выцветшую фланелевую рубашонку, оголив свой впалый живот. Медленно и озадаченно провел ладонью по проступающим ребрышкам. Ощущение было схоже с выпуклостями на поверхности стиральной доски. На ощупь пересчитал их с одной и с другой половины своего тела. На каждой имелось по восемь. Это очень удивило мальчика. В одном из кабинетов школы он видел человеческий скелет, у которого ребер было гораздо больше. Да и учительница тогда рассказала, что у людей их двадцать четыре.
“ У меня наверное еще не все выросли. – мысленно решил ребенок. – Или не хватает, потому что я сирота”.
В свои юные годы он уже знал что это такое и успел усвоить, что быть сиротой – это плохо и не нормально. Пять лет назад умер их отец. Тогда его впервые обозвали этим словом. Ему казалось, что с того момента против него ополчилась вся детвора их казахстанского поселка Аккемира. Как сговорившись! На улице и в стенах школы, считай что каждый, кому только было не лень, мог его оскорбить, ущипнуть, толкнуть, подставить ножку или просто ударить.
– Без мамы остальные ребра теперь подавно уже не вырастут, – пробормотал себе под нос и глубоко вздохнул мальчуган.
В эту минуту за его худенькими плечами, прикрытыми от всех присутствующих в комнате черным, украшенным красивыми яркими цветами с длинными кистями по краям (в семье его называли цыганским) платком раздалось очередное плачевное причитание маминой подруги, ее напарницы по работе уборщицей в поселковой школе – бабы Марфы:
– Ладно то старшие, а шо теперича с младшими стане? Кому они нужны – круглые сироты?
– Ёся, ти де? Ой не побачать щастя бідні круглі сироти. – зычно запричитала его крестная мать, тетя Гана. – Це точно! Вони саме так зникнуть без батьківського нагляду. Чи соп'ються, чи скотються у бандитизм.
– Да сплюнь ты, старая! – неожиданно в комнате раздался новый голос, по которому Ёся сразу узнал другую мамину подругу. Это пришла баб Маля. Немка была намного старше его мамы и слыла в поселке очень строгой старушенцией. Не дожидаясь ответа или какой-либо реакции от Ганы, она уже с порога заунывно и нараспев стала громко читать прощальные строфы:
So wie ein Blatt vom Baume fällt,
so geht ein Mensch aus dieser Welt.
Die Vöglein aber singen weiter…
Als ich geboren wurde,
habt Ihr gelacht und ich geweint.
Nun lächle ich und Ihr werd weinen.
(Подобно тому, как лист падает с дерева, Вот так и человек уходит из этого мира. Но птицы продолжают петь. Когда я родился, вы смеялись, а я плакал. Сейчас я улыбаюсь, а вы печалитесь.)
Надо понимать, что это были поминальные стихотворения на немецком языке. Ёсе они совсем не понравились – показались не в рифму, абсолютно нескладными. Вот толи дело стихотворения у Пушкина или Есенина! На днях он по заданию учительницы наизусть выучил следующее:
Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой…
От одних этих строк мальчик влюбился в березу, хотя еще ни разу в жизни не видел это дерево наяву. В их степном поселки в основном росли карагач да тополь.
Не успел Ёся выбраться из под покрова цыганского платка, как в комнату вошла низкого роста казашка. Это была мать его одноклассницы. В поселке тетю Дамежан чаще и с уважением называли Батыр-ана – мать героиня. Она одна, без мужа, воспитывала восьмерых детей.
