– Не могу, – реву я, умирая от разрывающей тело, нескончаемой боли. Кажется, и выдыхаю я тоже только ее. – Не могу! – выкрикиваю я отчаянно.
От моих воплей дрожит воздух.
– Давай, Ника, – строгий голос у уха, и моего влажного колена касаются теплые пальцы в латексной перчатке. – Все ты можешь. Дыши, как учили, и толкай. Давай, моя хорошая.
Я с трудом отрываю спину, к которой прилипла больничная сорочка, мокрая от пота, от спинки, и вновь тужусь, буквально слыша, как трещат мои собственные ткани, чувствуя, как еще сильнее расходятся тазовые кости.
Внезапно из меня с хлюпаньем выскальзывает что-то большое, и боль откатывается волной. Тишину родильного зала прорезает истошный плач, который больше похож на громкий кошачий писк.
На мой живот тут же кладут крохотный красный комочек, и я не могу оторвать взгляд от его светлой макушки. Наш. Не его. Я точно знаю, что наш – еще беременная почувствовала, а теперь вижу.
– Молодец, Ника, – меня гладят по плечу, а я реву, как ненормальная. От счастья реву, такого, которого никогда в жизни еще не испытывала. – Хороший, здоровый мальчишка.
– Дайте мне, – почти умоляю я, тяну к малышу руку, но меня словно оттаскивает назад.
Тело становится тяжелым, неподъемным, даже веки тяжело держать открытыми, но я прибитым взглядом смотрю на нашего сына.
– Закровила, – опять строгий голос над головой. – Унесите ребенка. Везем в операционную.
– Нет, не надо! Дайте мне его! – ору я, рыдая, ощущая кожей, как его забирают от меня, как это тепло отрывают от меня.
У меня безумно кружится голова, все вокруг плывет, но это ничего. Почему я не слышу больше его плача? Почему? Зачем нас разлучили?
Дрожу от холода, от которого стучат зубы, а мои рот и нос накрывает маска, противно пахнущая резиной. Борюсь со сном, но тяжелые веки слипаются, и я проваливаюсь в пугающую, ледяную темноту.
С трудом открываю горящие веки и тут же закашливаюсь – ужасно болит горло. Шевелю рукой и вздрагиваю от боли. Поворачиваю голову набок, вижу капельницу, воткнутую в вену. Я в большой светлой палате, лежу на широкой койке с поручнями.
Дверь открывается, и входит моя акушерка, а вместе с ней девушка в медицинской робе.
– Как ты себя чувствуешь, Ника? – спрашивает она, подойдя ко мне и проверяя капельницу.
– Где мой малыш? – спрашиваю, наткнувшись взглядом на пустую больничную колыбельку. – Почему он не со мной?
– Ника, – вздыхает она и берет меня за руку, – такое случается. Вы с мужем еще молодые, у вас будут еще дети.
– Где мой ребенок? – упрямо повторяю, мертвея изнутри. – Принесите его! Вы права не имеете мне его не показывать!
– Ника, он умер. Была патология, с которой не живут, – проговаривает, вновь смотря на капельницу ничего не выражающим взглядом.
– Какая еще патология? – ору я, приподнявшись на локтях.
Меня мутит, а комната кружится вокруг меня и дрожит
– Так бывает, Ника, – она прижимает мои руки к поверхности. – Тебе нужно лежать. Швы разойдутся.
– Плевать мне на швы, – рыдаю в голос и пытаюсь вырваться. – Дайте мне моего ребенка! Зачем вы врете?
Ее слова кажутся такой чушью. Как мог умереть от патологии ребенок, который так громко плакал? Они точно что-то перепутали.
– У нее истерика, – обернувшись, кричит девушке в дверях. – Давай успокоительное.
Девушка подходит к кровати, и они уже вместе прижимают орущую и дергающуюся меня к кровати. В кожу входит очередная игла, и я вскрикиваю. Меня словно ударили по голове чем-то тяжелым. Меня уже не держат, и я валюсь на подушку. В ушах детский отчаянный плач, а в глазах – темнота.
Громко всхлипнув, проваливаюсь под лед.
Мы были счастливы эти девять месяцев. Счастливы как обычные нормальные люди. Его не мучил крик в голове, а я… Я была просто спокойна, мне было хорошо. И главное – мы были действительно вместе. Вместе благодаря этому маленькому существу внутри меня. А теперь? Что будет теперь?
