Готовясь к отступлению из села, немцы явно рассчитывали вернуться сюда снова. Невдалеке от избы Марии выкопали огромную яму. К ней подъехали два грузовика, до краёв загруженные какими-то деревянными ящиками. Несколько солдат аккуратно складывали ящики в яму.
Группу сельских подростков, которые наблюдали за работой, немецкий офицер, руководивший «операцией», предупредил, показав на ящики:
– Vergiftet! Отраффлено!
Один из ящиков упал из кузова грузовика на землю и развалился. Оказалось, что в нём упаковано печенье. Когда немецкий солдат по приказу офицера собирал его в пакет, то украдкой отправил пару кусочков к себе в рот. «Понятно, – сообразили ребята. – Ничего там не отравлено. От нас прячут».
К избе Марии тоже подъехал грузовик. Из него немцы выгрузили резиновые сапоги. Сбросили их в её погреб, набив доверху. Каждый сапог был на левую ногу. Точно такие же сапоги, только на правую ногу, фашисты сбросили в погреб на другом конце села. Каждый погреб у соседей Марии тоже заняли – где-то немецким обмундированием, где-то какими-то деталями.
– Где же мы теперь прятаться от бомбёжки-то будем? – кручинилась Мария.
Почти в любой сельской избе был небольшой погреб, и когда земля начинала дрожать от разрывов снарядов и бомб, он служил для семьи укрытием. В погребе Марии хватало места только для троих – для неё самой и двух её сыночков – десятилетнего Борьки и трёхлетнего Юрки.
– Марусь, – подсказала ей соседка Полина, – можно в погреб деда Прохора детей отводить. У него погреб огромный – человек пятнадцать поместятся. Многие своих детей там укрывают, когда бомбёжка начинается. Я свою Танюшку тоже там раза два оставляла.
– А где это? – спросила Мария.
– Да тут недалеко, не доходя до Большого лога, изба его стоит, справа от дороги. Она одна там над дорогой возвышается, сразу увидишь. А погреб тот – не в избе, а рядом с нею.
– А тебе не боязно Танечку, такую маленькую, одну там оставлять?
– Боязно, Марусь, да что поделаешь? Но там же ребят постарше много. Кто-то из взрослых тоже с детьми обязательно остаётся.
– А погреб сырой, видать?
– А где ты, Марусь, видела у нас сухие погреба? Конечно, сырой. Стены-то – земляные. Понятно, что неуютно там. Но погреб надёжный, подпорки из дубовых брёвен стоят. Давай завтра вместе наших ребятишек туда отведём. Говорят, Воронеж-то уже три дня как наши освободили. Вот-вот и от нас эти изверги побегут.
С утра так и сделали. Где-то на дальних подступах к селу уже грохотала артиллерия, и стало ясно, что день предстоит тяжёлый. Оставляя детей в подвале, Мария попросила старшего:
– Борь, ты уж поглядывай за Юркой-то. Знаешь ведь, какой он вертлявый…
– Не волнуйся, мам, пригляжу, – пообещал сын.
Домой Мария уходила неспокойной. Виду не подавала, потому что не хотела Полину пугать, но плохие предчувствия овладевали ею всё больше и больше.
А дома, оставшись одна, она металась из угла в угол, не зная, что делать. Всё валилось из рук. Надо было растопить печку – изба уже порядком выстудилась. Борька вчера притащил кучу дощечек, выброшенных немцами. Но дощечки не разгорались.
– Проклятая немчура! – выругалась Мария. – Даже доски у них ненормальные!
И она расплакалась.
Удары артиллерии стали всё слышнее. И как будто кто-то свыше подсказал ей эту мысль: «Погибать – так вместе».
Мария бежала, не обращая внимания на то, что опасность подстерегала её буквально на каждом шагу. Немцы в панике отступали, неся большие потери, и от них можно было ожидать чего угодно.
Подбежав к погребу и открыв его дверцу, она услышала снизу чей-то голос:
